В комнату вошла сестра доктора — скромная, незаметная женщина. Она внесла на подносе бутылку и два хрустальных стакана. Мегрэ показалось, что она здорово смахивает на служанку кюре.
— Моя сестра. Комиссар Мегрэ.
Уходя, она пятилась назад, и это как будто тоже забавляло доктора.
— Арманда никогда не была замужем. Я почти уверен, что всю жизнь она ждала, когда я стану вдовцом. Сейчас у нее есть, в конце концов, свой дом и она может баловать меня так, как она баловала бы своего мужа.
— Что вы можете мне сказать о господине Гастене?
— Неудачник.
— Почему?
— Потому что дело, которому он служит, заранее обречено на провал, а подобные люди — всегда неудачники. Никто их за это не уважает. Он пытается научить чему-нибудь банду юных шалопаев, которых их родители предпочли бы держать на ферме. Он даже пытался заставить их мыться. Был, помнится, такой случай: он отослал домой одного ученика с удивительно грязной и вшивой головой… Через четверть часа прибежал разъяренный папаша и чуть не бросился на него с кулаками…
— Его жена действительно больна?
— По правде говоря, она не больна, но и не здорова. Видите ли, я сам не очень верю в медицину. Госпожа Гастен съедает сама себя. Она испытывает угрызения совести, с утра до вечера упрекая себя в том, что сделала мужа несчастным.
— Из-за Шевассу?
— Вы уже в курсе дела? Да, из-за Шевассу. Она его по-настоящему любила. Как говорится, всепоглощающая страсть… Увидев ее, вы просто не поверите этому, ибо это самая обыкновенная женщина, похожая на своего мужа как сестра на брата. По-видимому, в этом-то и кроется все несчастье. Они слишком похожи друг на друга. А Шевассу, грубый жизнелюбец, здоровый как бык, делал с ней все, что хотел.
— Как она относилась к Леони Бирар?
— Они видели друг друга только через окна, дворы и сады. Иногда Леони показывала ей, как и всем прочим, язык. Но самое удивительное во всей этой истории, пожалуй, то, что здоровенная Леони была убита маленькой пулей, пущенной из детского ружья… Есть и еще невероятные совпадения. Пуля попала именно в ее левый глаз, которым она ничего не видела вот уже много лет. Что вы на это скажете?
Доктор поднял стакан. Легкое сухое вино с зеленоватым отливом отдавало особым привкусом местных виноградников.
— За ваше здоровье! Все они будут ставить вам палки в колеса. Не верьте ничему, что будут вам говорить родители или их дети. Приходите ко мне, как только пожелаете, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам.
— Вы их не любите?
В глазах доктора промелькнула усмешка, и он произнес:
— Я их просто обожаю, но они такие нудные!
Распахнутая дверь мэрии выходила прямо в коридор с белыми, свежевыкрашенными маслом стенами, на которых были приколоты кнопками разные административные объявления. Некоторые из них — например, объявление о срочном заседании муниципального совета — были написаны от руки круглым почерком. Возможно, писал их сам учитель. Серый пол, выложенный плитками, такая же серая деревянная мебель… Дверь направо вела, очевидно, в зал заседаний, где стояли бюст Марианны[1] и флаг, а полуоткрытая дверь налево — в канцелярию. В пустой комнате стоял запах выкуренных сигар. Лейтенант Даньелу, превративший в последние дни канцелярию в свой главный штаб, еще не приходил.
На другом конце коридора, как раз напротив входной двери, была раскрыта настежь двустворчатая дверь, ведущая во двор, в самой середине которого росла липа. Там же, во дворе, приютилось низкое здание школы; в трех его окнах виднелись лица мальчишек и девчонок, а позади них — новый учитель, которого комиссар Мегрэ уже видел в гостинице.
Всюду царила тишина, и лишь из кузницы доносились частые удары молота о наковальню. В глубине двора виднелись дощатые изгороди, зеленеющие сады с распускающейся сиренью, белые и желтые домики, раскрытые всюду окна…
Мегрэ свернул налево и направился к дому учителя Гастена. Когда он поднял руку и хотел уже постучать в дверь, она неожиданно отворилась, и Мегрэ очутился на пороге кухни. Там, склонившись над тетрадью, сидел за столом, покрытым клеенкой, мальчуган в очках.
Оказалось, что дверь ему отворила мадам Гастен. Она увидела в окно, как он остановился во дворе, посмотрел по сторонам и медленно направился к ним.
— Я еще вчера узнала о вашем приезде, — сказала она, отступая в сторону, чтобы пропустить его. — Входите, господин комиссар. Если бы вы только знали, как я вам рада!
Она вытерла мокрые руки о передник и обратилась к сыну, который так и не поднял головы и вроде бы не замечал посетителя: — Жан-Поль, почему ты не поздоровался с господином комиссаром?
— Здравствуйте.
— Поднимись в свою комнату.
Кухня была очень маленькая, и, несмотря на раннее утро, в ней было необыкновенно чисто и уютно.
Юный Гастен молча взял книгу и, пройдя по коридору, стал подниматься по лестнице.
— Проходите сюда, господин комиссар.
Они прошли через коридор в комнату, служившую гостиной, которой, видимо, никогда не пользовались. У стены стояло пианино, круглый дубовый стол, кресла с кружевными салфеточками под голову, на стенах висели фотографии, и всюду были расставлены разные безделушки.
— Садитесь, пожалуйста.
В доме было четыре комнаты, но все такие маленькие, что Мегрэ сразу же почувствовал себя огромным, нескладным, и, может, поэтому ему показалось, что он попал внезапно в нереальный мир.
Ему говорили, что мадам Гастен похожа на мужа, но он никогда бы не подумал, что настолько. Их действительно можно было принять за брата и сестру. Такие же жидкие, неопределенного цвета волосы, какое-то вытянутое вперед лицо, светлые близорукие глаза… И ребенок, в свою очередь, был некоей искаженной копией собственных родителей.
Интересно знать, что он там, наверху, делает: подслушивает их разговор или опять уткнулся в тетрадь? Ему было тринадцать лет, а выглядел он маленьким старичком или, точнее, человеком вне возраста.
— Я запретила ему идти сегодня в школу, — объяснила мадам Гастен, закрывая дверь. — Мне кажется, что так будет лучше. Вы же знаете, как жестоки бывают дети…
Если бы Мегрэ поднялся, то наверняка бы заполнил всю комнату, поэтому он неподвижно сидел в кресле, жестом пригласив собеседницу последовать его примеру: слишком уж было утомительно смотреть на нее снизу вверх.
Угадать ее возраст было почти невозможно. Точь-в-точь как у сына. Мегрэ знал, что ей не больше тридцати четырех лет, но ему редко приходилось видеть женщину, настолько лишенную всякой женственности. Под платьем какого-то унылого цвета угадывалось тощее, изможденное, чуть сгорбившееся тело. Кожа у нее в деревне не загорела, а приобрела сероватый оттенок. Даже голос был какой-то устало-погасший.
Она попыталась улыбнуться, робко протянула руку и, взяв Мегрэ за плечо, еле слышно произнесла:
— Я так вам благодарна, что вы ему поверили!
Он не мог ей признаться, что и сам еще не знает, почему он вдруг решил поехать сюда: может, в этом повинно весеннее солнце над Парижем, а может, воспоминание об устрицах и белом вине…
— Если бы вы только знали, господин комиссар, как я себя упрекаю! Ведь это я виновата во всем, что здесь произошло. Я испортила жизнь и ему, и нашему сыну… Я стараюсь искупить свою вину. Я ведь очень сильная…
Он испытывал примерно такое же чувство неловкости, как если бы пришел невзначай в дом, где лежал покойник, и не знал бы, что сказать. Он попал в особую среду, в своего рода одинокий особняк, вокруг которого кипели и клокотали деревенские страсти.
Все трое — Гастен, его жена и их сын — настолько отличались от всех прочих обитателей, что комиссар хорошо понимал, почему здешние крестьяне не доверяют им.
— Я не знаю, чем все кончится, — продолжала она, вздохнув, — но я не могу поверить в то, что суд может приговорить невиновного. Это такой необыкновенный человек! Вы видели его, однако вы его не знаете… Скажите, как он чувствовал себя вчера вечером?
— Хорошо. И очень спокойно.
— Правда, что ему надели наручники на перроне?
— Нет. Он сам пошел за двумя полицейскими.
— И много было там народу?
— Все прошло тихо и незаметно.
— Как вы думаете, может, ему что-то нужно? У него ведь слабое здоровье. Он не из крепышей…
Она не плакала. Она, наверно, столько пролила в жизни слез, что больше их и не осталось. У окна, как раз над ее головой, висела фотография молодой девушки, почти толстушки, и Мегрэ не мог оторвать от нее глаз, спрашивая себя: неужели она и в самом деле была когда-то такой — со смеющимися глазами и с ямочками на щеках?..
— Да, — вздохнула она, — тогда я была молода…
Рядом с этой фотографией висела другая — фотография Гастена. Он почти не изменился, с той только разницей, что тогда он носил довольно длинные волосы, как у художников, и, конечно, писал стихи.
