И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне:
— Хорошего шоферюгу подобрал он себе…
— А что? — поинтересовался я.
— Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина?
— Да…
— Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил, — сказал Жеглов и повернулся к Фоксу: — Ты шофера Есина, что тебя на «студере» возил, тоже не знаешь, конечно?
— Впервые увидел около ресторана, — прижал руки к сердцу Фокс.
— Ну и черт с тобой! — кивнул Жеглов. — Пошли, Шарапов…
Я сказал Фоксу:
— Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит.
Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор. Настала наконец пора заниматься Груздевым.
Мимо съежившейся на скамейке Желтовской мы прошли в соседний кабинет. Допотопные деревянные часы с римскими цифрами, висевшие на стене, вдруг заперхали, закашляли и пробили четыре раза. Жеглов устало потянулся, сказал мечтательно:
— Эх, тарелочку бы супу сейчас… Так хочется горяченького. Как, Шарапов, не отказался бы от рассольника, а? С потрошками гусиными?
— Я бы лучше щей поел. И баранью отбивную на косточке. Но поскольку «Савой» далеко, а столовая откроется только утром, придется отложить этот вопрос. Давай с Груздевым решим.
— А что с ним решать? — легко сказал Жеглов. — Завтра с утречка вызовешь его да отпустишь. Напишешь постановление об освобождении от моего имени, я подпишу — и все дела. Меня сейчас больше Фокс занимает…
— А меня Груздев, — покачал головой я. — Хоть Фокс и крепкий орешек, да куда он от нас денется? Выспимся — и возьмемся за него всерьез. Все улики по-настоящему против него. Неужели уж ты его на таком материале не расколешь?
И тут Жеглов очень удивил меня.
— У тебя опыта нет, Шарапов, — уныло сказал он. — Иначе ты бы знал: такие, как Фокс, не колются. У них воровской закон сам по себе ничего не стоит — они из материалов дела исходят: и чем больше улик, тем труднее их заставить сознаться.
— А какая здесь логика?
— А такая, что они понимают: суд в их бумажное раскаяние не поверит, все равно отвесит на полную катушку. Вот они и оставляют себе шанс свалить обвинение на кого-нибудь из лагерных, кто согласится взять на себя — бывает и такое… Так что нам его самим изобличать придется — до фактика, до словечка, до минутки.
— Ну что ж… Не знаю, как ты, а я готов для него постараться! Я ведь таких негодяев не только сроду не видел, даже в книжках не встречал…
— Ну и добро… — кивнул Жеглов. — Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах…
— А Груздев?
— Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?..
— Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь…
— Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем!
— Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой.
— Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга…
Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал:
— Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется…
Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному — и он в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос.
— А коли так, то требуется постановление, — сказал дежурный.
Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами… «…Изменить меру пресечения — содержание под стражей — на подписку о невыезде из города Москвы». Тут мы опять заспорили — мне казалось правильным написать: «освободить в связи с невиновностью», но Жеглов сказал:
— Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки! Если же изменение меры-пресечения — это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим…
Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской — это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание — как можно скорей выпустить Груздева на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись, и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства — это чистейшая «липа номер шесть» и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе.
— Значитца, так, Шарапов… — сказал мне Жеглов. — Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия…
— А с Груздевым попрощаться не думаешь? — спросил я.
— Чего мне с ним прощаться? — холодно сказал Жеглов. — Он мне не сват, не брат…
— Я думаю, перед ним извиниться надо, — нерешительно сказал я.
Глеб захохотал:
— Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет!
Мне это не показалось таким смешным — не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать.
— Мы же невиновного человека засадили, Глеб, — сказал я. — Мы его без вины так наказали…
— Нет, это ты не понимаешь, — сказал Глеб уверенно. — Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало… — И повторил еще раз, веско, безоговорочно: — Наказания без вины не бывает!
Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо:
— Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски.
Жеглов снова засмеялся:
— Да пойми ты, чудак, что ему наше «извините» нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь — это есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять?
— Ну?
— Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их — никогда не будешь сам себе дураком казаться!.. Первое: даже «здравствуй» можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже «сволочь» можно сказать так, что человек растает от удовольствия. Понял? Действуй! — Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери.
Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед:
— Я еще одно правило слышал — можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий… К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?!
Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: «…Первым делом, первым делом самолеты…»
Я посидел немного без всякого дела — просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины «Савоя», особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет — руки назад — ее мужа.
Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком, и она наверняка не могла взять в толк, какое он имеет отношение ко всем этим делам. Я усадил ее, предложил воды из графина, она покорно отпила несколько глотков, потом подняла на меня покрасневшие глаза, ожидая вопросов. Но я молчал, и тогда, набравшись храбрости, спросила она:
— Скажите, ради бога, скажите, что же это происходит? Ведь Илья Сергеевич ни в чем не виноват…
— Я знаю… — начал я и услышал шаги в коридоре, ровный солдатский топот конвоя и не в такт шаркающую неровную поступь арестованного.
Я замолчал, посмотрел на дверь, и в этот момент шаги приблизились, затихли. В дверь постучали:
— Разрешите? — И конвоир заглянул в кабинет.
Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах — постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев глянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине — в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждать ему от свидетеля?!
