Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком «анашой»…
Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо. Я придвинул к себе телефонный аппарат и набрал Варин номер.
— Алло-ало-ло-о-о, — прибежал по проводам ко мне ее голос.
— Здравствуй, Варенька, это я…
— Здравствуй, мой родной…
— Я тебя ужасно хочу увидеть…
— И я…
— Варюша, у нас сегодня дело есть, если оно не получится, я освобожусь рано и мы весь вечер будем вместе… Ты ведь с полуночи дежуришь?
— Да. А если получится?
— Тогда не знаю. Дня три меня не будет, если получится…
— А как ты больше хочешь — чтобы получилось или сорвалось?
— Не знаю, Варюша… Мне хочется и того и другого…
— Но так ведь не бывает…
— Не бывает. Дождись меня, Варюша, — сказал я неожиданно упавшим голосом.
Она помолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода; потом она спросила:
— Ты расстроен? Или волнуешься?..
— Нет, не расстроен я и не волнуюсь. Я все время о тебе думаю. Я не успел тогда тебе сказать очень важную вещь.
— А сейчас?..
— Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть…
— Вот и скажешь сегодня, если сорвется. Или через несколько дней.
— Да. Но мне хочется поскорее…
— И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину?
— Нет…
— Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замерзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у нее распускались зеленые листочки. В феврале в комнате пахло тополиным медом. И еще у Ветлугиной была собака — дворняга Пунька, ее убило осколком, когда мы дежурили на крыше во время налетов. Пунька лежала у нее на коленях, и Ветлугина горько плакала. Я ее тогда считала придурочной — столько горя кругом, а она из-за дворняги плачет.
— И что?
— А теперь я ее понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я ее вообще только сейчас стала понимать…
— Вы с ней раздружились?..
— Ее под Секешфехерваром убили… Она мне часто снится, будто хочет объяснить то, что я тогда не понимала… Я тебя люблю, Володенька…
И снова пачки справок — работницы железнодорожного нарпита по имени Аня или чем-то похожие на нее.
Анна Кондырева, официантка, 24 года… Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет… Анна Букс, уборщица, 19 лет… Анна Клюева, 25 лет, судомойка… Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению… Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед… Анна Соломина, 24 года, буфетчица… Анна Зубова, 26 лет, калькулятор… Анна Дзюба, 22 года, разносчица… Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством… Анна Красильникова, 18 лет, коренщица… Анна Осокина, 23 года, кладовщица…
Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что были, я запомнил.
Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела еще полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой:
— Ну и нервы у тебя — позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны…
— Вижу я, как у тебя кусок не лезет — тарелку мыть не надо…
Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если — не дай бог, конечно, — если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал.
Встали мы с ним из-за стола, и он сказал:
— Хорошо мы посидели с тобой на дорожку…
— Да, хорошо, — сказал я.
— Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь «хвост» за собой еще чувствовать не умеешь…
— Хорошо. Я в кино пойду. В «Повторный». Оттуда из автомата позвоню…
— Договорились. О месте второй встречи ты не спорь — пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем…
Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:
— Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас.
Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около «фердинанда» и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой.
— Поехали, отец, некогда на резину жаловаться…
Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было. Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде.
— Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе…
— Иди к черту…
— Шарапов! — окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!
— На тебе, защемит коли, потяни — легче на душе станет. — И отдал мне свой кисет с самосадом. — Там и газетка внутри имеется…
— Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет…
— Дай-то бог… — Он щелкнул своим костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу.
Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня — молодые, потрепанные, красивые, отвратительные, — а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих, воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток…
Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И все-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с легкой хрипотцей спросил:
— Але, это ты меня спрашивал?
Театру им. Моссовета требуются:
— шофер на новую автомашину ЗИС-5,
— артисты-мужчины,
— певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра.
Объявление
— Але, это ты меня спрашивал?
Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку — лет двадцати двух, лицо удлиненное, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздернутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заостренный, уши, немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно — и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке ее не было. Наверняка не было.
— Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня…
— Я-то Аня, а ты что за хрен с горы?
Глазки у нее были коричнево-желтые, веселые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошел к скамейке, уселся, положил ногу за ногу, закурил свой «Норд», так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку.
— Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил?
— Ну, допустим, передала. И что из этого?
Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в ее поведении меня отпугивало — она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть веселого равнодушия. А это рвало мой план. Допустим, я ошибся в своих расчетах и Аня не так уж сильно волнуется за своего распрекрасного Фокса. Но тогда бы она ни за какие коврижки не вышла на встречу со мной…
