– Теперь я понимаю, почему «Шерхан» так за тебя держится, – заметила Настя. – Деньги в рукописи уже вложены, а кроме тебя, никто не сможет с ними работать. Ты действительно незаменим для них. И понятно, почему они так боялись скандала, который ты мог устроить, уличив их в нарушении твоих прав. Ты из-за этого мог рассердиться и отказаться от сотрудничества с издательством. А я-то все голову ломала, почему они столько усилий приложили, чтобы раздобыть эту случайно попавшую к тебе бумажку. Мне казалось, что цель со средствами не соотносится. Уйдешь ты – найдут другого переводчика. А оказалось, что никакой другой переводчик их в принципе устроить не может. Им нужен только ты. И они вцепились в тебя мертвой хваткой. Володя, они действительно делают «левые» тиражи, я это совершенно случайно обнаружила, просто тебе не хотела говорить.
Она рассказала Соловьеву о том, как купила на Ленинградском вокзале «Клинок» и как сравнивала два экземпляра книги, сидя у себя дома.
– И когда я читала роман, меня не покидало ощущение чего-то давно знакомого, но абсолютно неуловимого, неосязаемого. Знаешь, бывает, уловишь слабый запах, который связан в твоей памяти с детством, и он тут же исчезнет, а ты не можешь понять, то ли тебе почудилось, то ли что… Вдруг ни с того ни с сего вспомнишь что-то из своего детства и долго удивляешься, с чего это такие воспоминания в голову лезут. И здесь было так же. Читаю про разборки между преступными кланами японцев в Америке, а вспоминаю, как мы с тобой ездили за город или на пляж.
– Когда ты догадалась? Давно?
– Только сегодня ночью. Проснулась оттого, что шумел дождь, и вспомнила. «И встать я не встаю, и спать не спится…»
– «И так проходит ночь, и утро настает», – подхватил Соловьев, грустно улыбнувшись. – Аривара Нарихира, девятый век. У тебя хорошая память, Анастасия.
– Хорошая, – согласилась она. – Не жалуюсь. И вот когда я вспомнила это стихотворение, то вспомнила и другие. В «Клинке», например, ты написал: «Человек с грустными глазами – это человек, который в детстве никогда не плакал, когда его ругали и били». Мне это сразу показалось знакомым, но тогда я не уловила, в чем суть. А сегодня ночью сообразила:
Печальным –
(И я был таким)
Становится сердце ребенка, который не плачет,
Хотя и ругают и бьют!
– Исикава Такубоку, – вздохнул Соловьев. – Что ж, раз ты теперь все знаешь, нет смысла отпираться. Спору нет, меня это все не украшает, но ничего плохого на самом деле в этом нет. Я не ворую чужие рукописи, я их переделываю и довожу до совершенства. На книге стоит имя подлинного автора, так что его права не ущемлены.
Он замолчал и отвернулся, глядя в окно. Настя терпеливо выдерживала паузу, мужественно борясь с желанием закурить. Наконец Соловьев снова заговорил:
– Я их ненавижу. Они не зря боялись, что я найду эту проклятую бумажку. Я не намерен спускать им это с рук.
– И для этого ты начал меня разыскивать?
– Я хотел тебя видеть. Я скучал по тебе.
Настя встала с уютного мягкого диванчика и с удовольствием потянулась.
– Не лукавь, Соловьев. Поехали на кухню, я сварю себе кофе, и поговорим о твоих издателях. Гнев твой праведный, спору нет, и ты имеешь полное право начать разбираться с «Шерханом». Только не надо петь мне песни о твоей глубокой и непреходящей любви ко мне. Я все равно тебе не верю.
– Почему?
В голосе его Настя услышала настоящую, неподдельную тоску. Ей стало неловко. В самом деле, почему она так поступает с ним? Почему убедила себя в том, что он не может ее любить? Только потому, что когда-то он не ответил на ее чувство? Нет, скорее тут другое. Одинокий больной человек готов любить кого угодно, кто вносит хоть какое-то тепло в его тоскливое одиночество.
– Не будем об этом, ладно? – мягко сказала она. – Поехали.
Соловьев развернул кресло и направился из кабинета в гостиную.
* * *
Найти оборванную подвеску от галстучной булавки – дело непростое, если не знаешь точно, где ее искать. Коротков и Селуянов внимательно прочитали все документы, связанные с обнаружением трупов восьмерых юношей семитской внешности, и ни одного упоминания о нахождении рядом с трупом маленькой позолоченной подковки с обрывком цепочки не нашли.
– Выходит, или подковку просмотрели, или ее оттуда кто-то унес, – уныло констатировал Николай. – Наищемся мы ее до чувства полного удовлетворения.
– Это точно, – вздохнул Коротков. – Но искать все равно надо. Так что поехали. Начнем с трупов, которые были обнаружены не работниками милиции.
Таких было пять из восьми. Сыщики решили в первую очередь отработать те случаи, когда трупы были найдены детьми, подростками или молодежью. Одним словом, теми, кто вполне мог, не впадая в истерику при виде мертвого тела, проявить любопытство, найти подковку и положить себе в карман. Пять случаев, исходя из этого рассуждения, сократились до трех. Уже легче.
Но легче только относительно. Ибо подковка, найденная ребенком или подростком, вряд ли задержится надолго у одного хозяина. Она станет предметом обмена или вовсе будет потеряна. Зная, каким перипетиям порой подвергаются предметы, проходящие через детские руки, сыщики перевели дух, съели по паре шашлыков и взялись за работу.
Первый случай обнаружения детьми трупа имел место на берегу Москвы-реки. Имена, фамилии и адреса двух друзей-шестиклассников, наткнувшихся на страшную находку, были в материалах дела. Однако родители обоих мальчиков в один голос стали возражать против беседы оперативников с их сыновьями. Дети и без того, как утверждали взрослые, пережили стресс, и нет никакой необходимости травмировать их еще раз.
– Тогда попробуем обойтись без детей, – покладисто согласился Селуянов. – Скажите, пожалуйста, не видели ли вы у своего сына маленькой позолоченной подковки?
– Что вы! – испугалась мать одного из мальчиков, Гены Федотова. – Мой сын не вор. Как вы смеете задавать такие вопросы!
– Разве я сказал, что он ее украл? – невинно удивился Николай. – Я только спросил, не видели ли вы у него подковку.
– Нет, – категорически отрезала женщина.
Разговаривать с ней было трудно, мать мальчика, видимо, имела сильное предубеждение против милиции и ее сотрудников и готова была костьми лечь, но не допустить, чтобы ее нежного мальчугана пытали злые грубые милиционеры. Ничего не добившись, Коротков и Селуянов побрели в направлении школы, где учились Гена Федотов и Вова Молянов.
– Обожаю таких мамаш, – проворчал Юра Коротков. – Для них все, что делают их детки, достойно по меньшей мере Государственной премии. Сынок не может быть плохим по определению. Он будет приносить каждый день полный чемодан дорогих вещей, а маменька сама, без посторонней помощи придумает объяснение, откуда все это берется. Он будет ходить, накачавшись наркотиками, а она будет квохтать над ним, потому что мальчик переутомился в институте, вон бледненький какой и глазки нездоровые. А когда он в конце концов совершит ради денег зверское убийство, потому что не сможет справиться с абстиненцией, а купить наркотики не на что, такая мамочка будет долго удивляться, рвать на себе волосы и кричать, что этого не может быть, что ее мальчик лучше всех на свете и вообще ничто никогда не предвещало.
– Ну, разбрюзжался, – миролюбиво откликнулся Селуянов. – Нормальная мамаша, оберегает маленького сына от травмирующего разговора о трупе, а ты уже такие выводы делаешь. Максималист ты, Юрок.
– О! Чувствуется благотворное влияние леди Валентины! – засмеялся Коротков, дружески обнимая Николая за плечи. – Ты стал всех любить и всем прощать. Когда свадьба?
– Не надейся выпить на халяву. Мы никуда не спешим.
– А что ж так? Вы оба люди свободные, чего тянуть.
– Быстрый ты больно. Мы знакомы-то всего два месяца с небольшим. Вон Аська – яркий пример, с пятнадцати лет с Чистяковым любовь крутила, а поженились только год назад. Зато как удачно. Обзавидуешься, на них глядя.
– Ты на них не равняйся, – вздохнул Коротков. – Аська – она совсем особенная. У нее все не как у людей. А ты, Коляныч, должен брать пример с меня. И не забывать, что с молодой женщиной, которая никогда не была замужем, нельзя слишком долго жить «просто так», это плохо влияет на ее психику и на характер ваших отношений.
Селуянов ничего не ответил, только хмыкнул неопределенно. Они медленно шли по улице к типовому зданию средней школы. До конца уроков оставалось около пятнадцати минут, спешить было некуда.
– Слушай, почему ж так работать не хочется, не знаешь? – задал философский вопрос Николай. – Прямо сил никаких нет. Кажется, сел бы сейчас на скамейку, закрыл глаза и уснул недели на две. Устал я, что ли? Так вроде рано еще.
– Устал, конечно, – согласился Юра. – Ты что, думаешь, нам с тобой только к пенсионному возрасту уставать положено? Я сам иногда еле ноги таскаю. Спим мало, едим кое-как, и все на нервах. Тут кто угодно устанет. Удивляться надо, что мы с тобой вообще еще шевелимся после полутора десятков лет такой изумительной жизни.
