В жизни Егорова еще ничего не прошло. Или прошло пока что очень мало. Жизнь его, по сути дела, только начинается. Но как-то странно она начинается.
Отец сперва хотел, чтобы сын стал кровельщиком, как он сам, как дедушка. Потом отец переменил свое мнение, стал говорить, что сыну лучше всего после школы выучиться на слесаря-водопроводчика. Но отец умер.
И Егоров так ни на кого и не выучился…
— Ты где на комсомольском учете состоишь? — наливает ему пиво Зайцев.
— Пока нигде, — поднимает стакан Егоров и сдувает пену. — У меня учетная карточка еще в Дударях.
— А членские взносы ты платишь?
— Пока не платил. Не с чего платить. Я же не считаюсь безработным. На бирже труда не состою.
— Ты смотри, как бы тебя не погнали из комсомола. Ты возьмись на учет в управлении милиции.
— Да кто же меня примет?
— Примут. Я уже взялся. Мне вчера дали одно комсомольское поручение. Буду драмкружок организовывать…
Егоров опять удивлен:
— Ей-богу?
— Комсомолец не должен говорить «ей-богу». Пора от этого отвыкать, — нравоучительно произносит Зайцев. И прищуривается точно так, как дежурный по городу Бармашев. — Ты что, в бога веришь?
— Не верю, но… — Егоров ставит стакан на стол, — но просто такая привычка. — И вдруг сердится: «Что он меня учит? Подумаешь, какой большевик с подпольным стажем…»
Но Зайцев как будто не замечает, что Егоров сердится. Или в самом деле не замечает.
— Да ты пей пиво, — кивает он на стакан. — Сейчас поедим пельменей, и у меня есть предложение…
Егоров пьет пиво медленно, мелкими глотками. Оно приятно холодит рот, горло. Во рту у него была сегодня весь день неприятная сухость. Уж не простудился ли он?
Не френч бы ему надо было покупать, а башмаки. Они совсем прохудились. Ноги по такой слякоти все время мокрые.
— У меня есть вот какое предложение, — говорит Зайцев Егорову, когда официантка подносит им пельмени. — Вы тарелки-то как держите? — вдруг спрашивает он официантку. — Вы же пальцы туда макаете. А ресторан, между прочим, называется «Париж».
— Да ладно, — машет рукой Егоров.
— Ничего не ладно. В другой раз вызову хозяина, заставлю переменить. Идите, нечего на меня глазеть! На первый раз я это дело прощаю.
— Да не стоит с ними затеваться, — машет рукой уже с ложкой Егоров. — Они, эти официантки, тоже, можно сказать, рабочий класс. Работают от хозяина.
— Вот в том-то и дело, я заметил, — не может успокоиться Зайцев, — когда сюда зайдет какой-нибудь толстопузый нэпман, так они готовы в три погибели изогнуться. А когда зашли, они видят, простые ребята, значит, можно без подноса… Нет, это дело надо поломать. — Зайцев берет ложку. — Так вот какое у меня есть предложение, — говорит он, осторожно пробуя горячий бульон. И вдруг кричит: — Перец!
Поперчив пельмени, он с удовольствием их ест, прихлебывая пиво. И уж потом выкладывает свое предложение:
— Надо бы навестить Жура.
Эта мысль, такая простая и ясная, могла бы, кажется, давно прийти и в голову Егорову. Но не приходила. И может быть, не пришла бы. А Зайцев уже все обдумал.
— Вообще-то, — ковыряет он в зубах спичкой, — я сейчас не держусь за Жура. Я мог бы работать, допустим, с Водянковым. Он даже согласен взять меня к себе. Но ему неудобно перед Журом. Поэтому нам лучше всего завтра пойти в больницу и узнать, какие дела у Жура. Может, он еще год собирается болеть…
И тут, между прочим, выясняется уж совсем удивительная подробность.
Оказывается, пока Егоров все эти дни сидел в дежурке, Зайцев сумел побывать на четырех происшествиях.
Водянков сегодня искал Солдатенкова, чтобы ехать на Бакаревскую, где ограбили сберкассу. Но Солдатенкова вызвали к начальнику. А тут подвернулся Зайцев. И Водянков взял его с собой.
Рассказывая Егорову об этом происшествии, Зайцев свободно пользовался словами из обихода уголовного розыска, как будто он не дни, а годы провел в этом учреждении.
Он восхищался Водянковым, который «сразу наколол наводчика».
Наводчиком оказался племянник сторожа соседнего со сберкассой дома.
— Рыжий, вроде меня, и наших лет с тобой парнишка, но дурак, — смеялся Зайцев. — Когда Водянков начал допрашивать его дядю, он хотел тут же подорвать когти. Бросился к окошку, но я тут же сшиб его с ног. Знаешь, тем приемом? Вот так… А потом, когда мы его вели, он сразу же раскололся, раскис. Говорит: «Я год был безработным, прямо все продал с себя, поехал к дяде, познакомился тут с одними ребятами…» И плачет…
— А может, он правда был безработным, — предположил Егоров.
Зайцев прищурился.
— Ты что, его жалеешь? Воров жалеешь?
— Не жалею, — смутился Егоров. И опустил глаза в пустую тарелку. — Но все-таки, когда посмотришь на это, как сегодня в дежурке, неприятно…
— Все равно надо кончать эту публику, — решительно заявил Зайцев. И постучал ножом по тарелке, подзывая официантку. — Вечером просто нельзя пройти по саду Розы Люксембург. Вырывают у женщин сумки. Даже у моей девушки — помнишь эту Раю? — чуть не вырвали…
Егоров опять вспомнил женщину, которая будто бы убила нэпмана, и мальчишек, вырвавших у нее сумку.
— А с твоим характером, я тебя предупреждаю, тебе будет худо, — сказал Зайцев. — Характер тебе придется менять.
— Ну да, — согласился Егоров. И в задумчивости стал постукивать ребром ладони о край стола, как рекомендует господин Сигимицу.
Это превращалось в привычку.
7
Утром они решили навестить Жура в больнице. Но когда они явились в уголовный розыск, чтобы спросить разрешение на отлучку и узнать точный адрес, Воробейчик им сказал, что Жур ходит где-то тут. И они сию же минуту увидели Жура.
Высокий, плечистый Жур изрядно похудел, побледнел. Веселые глаза его запали. Но, увидев практикантов, он заулыбался.
— Ну как, ребята, вас еще не подстрелили? А я вот досрочно встал на текущий ремонт. — И он пошевелил правой толстой забинтованной рукой, висевшей на черной повязке. — Такие дела, такая работа…
Он долго перелистывал журнал происшествий. Потом сказал дежурному по городу Воробейчику:
— Ты мне больших дел не давай. Я еще числюсь на больничном листе. У меня рука. Но дай что-нибудь такое не очень хлопотное, чтобы с ребятами съездить. — И кивнул на Егорова и Зайцева. — Огневые, видать, ребята.
Эта случайная и еще не заслуженная похвала не обрадовала, а, пожалуй, встревожила Егорова. «Огневые»! Зайцев — это правда, огневой. А про себя Егоров не решился бы такое сказать.
И даже чуть струхнул. Вот сейчас начинается самое главное. Они поедут, как говорят тут, на дело, где надо будет действовать в опасных условиях, и сразу обнаружится, что Егоров не годится. «Хотя почему это вдруг? — про себя обиделся Егоров. — Еще ничего не известно. Посмотрим».
— Тут у меня есть одно дело, такое вроде ученическое, — сказал дежурный по городу. — Аптекарь какой-то не то отравился, не то удавился. На Поливановской улице, номер четырнадцать. Против приюта для глухонемых…
— Вот, вот, это подходяще, — почти обрадовался Жур. — Надо только вызвать Каца.
— Кац тут, — сказал дежурный.
И вскоре пришел Кац, худенький старичок с маленьким чемоданчиком.
— А как же с оружием? — спросил Зайцев. — Нам надо бы хоть какие-нибудь пистолеты. Так-то, пожалуй, с голыми руками, будет неудобно…
— Да они сейчас ни к чему, — улыбнулся Жур. — Но если есть нетерпение, можем достать…
Зайцеву он вручил браунинг, а Егорову наган.
Зайцев подошел к окну и стал передергивать затвор.
— Ты погоди, — остановил его Жур. — Как бы ты не ахнул в окно.
— Да нет, я умею, — сказал Зайцев. — Мне уже сегодня Водянков давал точно такой. Это же, кажется, бельгийский, первый номер, если я не ошибаюсь… — И Зайцев сунул пистолет в карман.
А Егоров не решился поступить так же. Он опасливо держал револьвер в руке до тех пор, пока Жур не объяснил ему, как нужно обращаться с таким оружием. Жур посоветовал носить наган под пиджаком на ремне, вот с этой стороны, как у самого Жура.
Егоров легко приспособил наган, положил в кармашек за пазухой, как орехи, десяток патронов и готов был к любым действиям. Но его знобило. И он не мог понять, отчего его знобит. От простуды или от предчувствия опасности? И во рту была нестерпимая сухость. Все время надо было облизывать губы, а они от этого потом потрескаются. Неужели он правда простудился? А вдруг он сляжет как раз в эти дни, когда он еще не служащий и не безработный? Вот будет приятный подарок Кате…
— Ну, пошли, товарищи, — позвал Жур. — Главное в нашем деле — не робеть. В любое время. Мы, как говорится, ребята хваткие. Семеро одного не боимся. И на печке не дрожим.
На улице было по-прежнему слякотно. Хваленая сибирская зима долго не могла установиться в том году. Накрапывал мелкий дождь.
