Она улыбнулась и поставила низкую и широкую сумку из коричневой кожи на стул у окна. Он тем временем сложил ее плащ и повесил его на спинку того же стула.
— Надо же, — сказал он, взглянув на сумку, — у доктора, который приходил к нам в детстве, была точно такая же.
— Наверное, стоило бы сменить ее на кожаный кейс, чтобы выглядеть посовременнее, — отозвалась она, — но мне подарила ее моя мама в день, когда я получила степень, — с тех пор я ее и ношу.
К их столику подошел официант, и они оба заказали по чашечке кофе. Он удалился, и Барбара спросила:
— Так чем я могу быть тебе полезна?
Брунетти счел, что нет никакого резона скрывать, от кого он получил информацию, и начал:
— Твоя сестра сказала мне, что синьора Тревизан была твоей пациенткой.
— Да, и ее дочь тоже, — добавила она, потянувшись к коричневой сумке и доставая оттуда потрепанную пачку сигарет. Она принялась было рыться в недрах сумки в поисках зажигалки, но возникший слева от нее официант, склонившись, поднес ей огонь.
— Благодарю, — сказала она, уверенно и привычно поворачиваясь к нему и прикуривая. Официант бесшумно отошел от стола.
Она жадно затянулась, захлопнула сумку и подняла глаза на Брунетти.
— Насколько я понимаю, это как-то связано со смертью адвоката?
— На данном этапе нашего расследования, — произнес Брунетти, — мы не можем с уверенностью сказать, что связано, а что не связано с его смертью.
Она поджала губы, и Брунетти понял, как формально и фальшиво должны были прозвучать его слова.
— Это чистая правда, доктор. На сегодняшний день у нас нет решительно никакой информации, разве что вещественные доказательства с места происшествия.
— Его застрелили?
— Да. Два выстрела. Одна из пуль, вероятно, задела артерию, поскольку скончался он, судя по всему, очень быстро.
— Почему тебя интересует его семья? — спросила она, не уточняя, как заметил Брунетти, кто именно из семьи его интересует.
— Хочу узнать о его бизнесе, друзьях, родных — обо всем, что позволило бы мне хоть немного понять его как личность.
— Думаешь, это поможет тебе найти убийцу?
— Это единственный способ узнать, кому могло понадобиться его убивать. После этого уже относительно просто просчитать, кто именно это сделал.
— Ну ты оптимист!
— Вовсе нет, — сказал Брунетти и покачал головой. — Я отнюдь не оптимист и не стану им, пока не начну его понимать.
— И ты полагаешь, что информация о жене и дочери Тревизана тебе в этом поможет?
— Да.
Слева от них вновь появился официант, поставил на стол две чашечки эспрессо и серебряную сахарницу. Оба положили в крошечные чашки по два куска сахару и принялись размешивать его ложечками, используя эту церемонию как естественный повод сделать паузу в разговоре.
Барбара глотнула кофе, поставила чашечку обратно на блюдце и заговорила:
— Где-то год с небольшим тому назад синьора Тревизан привела ко мне на прием свою дочь, ей было тогда лет четырнадцать. Было очевидно, что девочка не хотела, чтобы мама узнала, что с ней. Синьора Тревизан настаивала на том, чтобы войти вместе с дочерью в смотровой кабинет, но я оставила ее ждать в коридоре. — Она стряхнула пепел с сигареты и добавила с улыбкой: — Не без труда.
Она опять отпила кофе. Брунетти молчал, не желая ее торопить.
— У девочки было обострение генитального герпеса. Я задала ей вопросы, которые принято задавать в подобных случаях: пользовался ли ее партнер презервативами, были ли у нее другие партнеры, как давно появились симптомы. Это заболевание именно вначале проявляется особенно остро, поэтому мне важно было знать, первый ли это случай. Эта информация позволила бы мне оценить, насколько серьезная у нее инфекция. — Она замолчала, затушила сигарету в пепельнице и как ни в чем не бывало поставила пепельницу на соседний стол.
— И что оказалось, это было первое обострение?
— По ее словам, да, но мне показалось, что это неправда. Я долго объясняла ей, зачем мне надо это знать и что я не смогу назначить правильное лечение, если не узнаю, насколько серьезно она больна. Времени на уговоры ушло порядочно, но в конце концов она созналась, что это второе обострение и что первое было гораздо сильнее.
— Почему же она сразу не обратилась за помощью?
— Это случилось, когда они были на отдыхе, и она побоялась, что если пойдет к другому врачу, тот все расскажет родителям.
— И насколько тяжелым было первое обострение?
— Высокая температура, озноб, боль в гениталиях.
— И что она предприняла?
— Сказала матери, что у нее колики, и два дня лежала.
— А что мать?
— В каком смысле?
— Поверила?
— Очевидно, да.
— А во второй раз?
— Она сказала матери, что у нее опять колики, сильный приступ, и что она хочет сходить ко мне на прием. Я ведь стала ее лечащим врачом, когда ей было всего семь лет, знаю ее с детства.
— Почему мать решила пойти вместе с ней?
Не отрывая глаз от пустой чашки с кофе, она ответила:
— Синьора Тревизан всегда слишком усердно ее опекала. Когда Франческа была маленькой, она обращалась ко мне, даже если температура поднималась совсем чуть-чуть. Бывали зимы, когда она вызывала меня на дом, чтобы осмотреть дочь, как минимум дважды в месяц.
— И ты приходила?
— Поначалу да: ведь я была начинающим врачом. Но через какое-то время я научилась понимать, у кого из моих пациентов действительно что-то серьезное, а у кого, скажем так, не очень.
— Синьора Тревизан вызывала тебя когда-нибудь по поводу своих собственных заболеваний?
— Нет, никогда. Она всегда приходила ко мне сама.
— А какие у нее были заболевания?
— Мне не кажется, что это относится к делу, комиссар, — сказала она.
Удивившись этому официальному обращению, он решил сменить тему:
— Какие ответы дала девочка на другие вопросы?
— Сказала, что ее партнер не пользовался презервативами, уверяя, что это помешает им обоим получить полноценное удовольствие.
Она скривилась, словно ей противно было даже повторять эту эгоистичную формулировку.
— Ты сказала: «партнер», он был один?
— Да, она говорила, что один.
— Назвала имя?
— Я не спрашивала. Это не мое дело.
— Ты ей поверила? Насчет единственного партнера?
— Не видела никаких причин не верить. Как я уже сказала, я знаю ее с детства, и, насколько я могу судить, это была правда.
— А что там за история с журналом, которым запустила в тебя ее мать? — спросил Брунетти.
Она покосилась на него, явно удивляясь его осведомленности.
— Ах да, сестра: если уж она берется о чем-то рассказывать, выкладывает все до конца.
Это было сказано без всякой злости, а только с восхищением и едва заметной завистью. Брунетти не сомневался, что именно такое смешанное чувство и должна вызывать Элеттра у тех, кто живет с ней бок о бок всю жизнь.
— До журнала дело дошло попозже, — начала она. — Когда мы вышли из смотровой, синьора Тревизан стала требовать, чтобы я сказала ей, что с Франческой. Я ответила, что у нее легкое инфекционное заболевание, которое скоро пройдет. Ее такой ответ вроде бы устроил, и они ушли.
— Как же она узнала правду?
— Из-за лекарства. Зовиракс — средство, которое чаще всего используют для лечения лишая и герпеса. То, что Франческа принимала его, указывало на характер болезни. У синьоры Тревизан есть друг-фармацевт. По-видимому, она как-то так, между прочим, и поинтересовалась у него, от чего это лекарство, а он, конечно, объяснил, ведь ни для чего другого этот препарат почти никогда не применяется. На следующий день она явилась ко мне, уже без Франчески, и стала высказывать оскорбительные для меня предположения. — Она замолчала.
— И что это были за предположения?
— Она обвиняла меня в том, что я якобы помогла Франческе сделать аборт. Я сказала, чтобы она убиралась из кабинета, вот тогда-то она и запустила в меня попавшимся под руку журналом. Два моих пациента, уже пожилые люди, схватили ее за руки и вывели из приемной. Больше я ее никогда не видела.
— А что девочка?
— Ее я встречала пару раз на улице, но пациенткой моей она больше не является. Ко мне поступил запрос от другого врача на подтверждение диагноза — я подтвердила. К тому времени я уже отослала синьоре Тревизан медицинские карты ее и дочери.
— У тебя есть какие-нибудь предположения, с чего ей в голову пришла эта мысль, будто ты организовала аборт?
— Нет, никаких. Я в любом случае не смогла бы этого сделать без согласия родителей.
Дочери Брунетти, Кьяре, было столько же лет, сколько год назад было Франческе, четырнадцать. Интересно, а как бы он или его жена повели себя, если б узнали, что у их девочки венерическое заболевание? Он тут же отмахнулся от этой мысли — уж слишком она была мучительной.
