— Тут неувязочка одна — у мужика цепочка была золотая, — глазом не моргнув, соврал Кивинов. — А ты что-то скромничаешь…
— Была, — неожиданно согласился Зубр, — я её Надьке подарил. Приметная такая цепочечка, с брелком.
Соловец переглянулся с Кивиновым. 1 апреля — день убийства таксиста, плюс зелёная куртка, плюс совпадение времени. Выходило, что Зубр с Хмелем, сами того не подозревая, грабанули убийцу таксиста. Кивинов от волнения принялся перекладывать бумаги с одного края стола на другой, Соловец же без перерыва курил и мерил шагами кабинет.
— Как мужик выглядел, помнишь?
— Да обычно, лет 30–35.
— Волосы, рост, фигура?
— Светлые, кажись, я не помню точно, мне ни к чему это было. Помню вот, деньги были тоннами, да наколка ещё на руке была.
— Какая наколка? — наклонился к Зубру Соловец.
— Не наш, не блатная. На кисти, вот здесь, — показал Зубр. — Щит и меч. А роста высокого — я снизу кастетом бил.
Больше из Зубра вытянуть ничего не удалось, поэтому ему дали лист бумаги, и он, довольный, отправился в камеру писать явку с повинной.
Соловец одной рукой держал чашку с кофе, а второй обыскивал куртку. Опытными движениями он извлекал из неё рассыпанный табак, песок, грязь и прочие обычно находящиеся в карманах ценности. Обшмонав боковые карманы, он перешел на внутренние, которые на вещественные доказательства оказались более богатыми. Во-первых, один карман оказался двойным, а во-вторых, на подкладке первого он нашел запекшуюся кровь, а в следующем кармане им был обнаружен бумажный рубль, на корешке которого зелёной пастой был записан номер телефона. Переписав номер на календарь, Соловец сунул рубль в свой карман. Судя по номеру, абонент находился в районе площади Стачек.
— Дедукция мне подсказывает, что владелец данного номера может иметь самое непосредственное отношение к нашему таинственному незнакомцу. Какие будут у собравшихся предложения? — обратился Соловец к сидящим у него в кабинете оперативникам.
— Колоть, — первым подал голос Клубникин.
— Рано, — сказал Кивинов. — Надо отдать адрес Борисову, пусть проверит через Главк своими силами.
— Борисова самого сначала найти надо, а времени терять нельзя.
— Сделаем так, — решил Соловец. — Установим адрес, я, Волков и Таранкин поедем туда, а Кивинов с Клубникиным — к Надьке, цепочку изымать. Может, что на брелке будет. На Главк рассчитывать нечего — до мая далеко, талонов на бензин ещё не выдали, а апрельские уже кончились.
Спустя полчаса оперативники покинули отдел. Впрочем, Кивинов с Клубникиным тут же вернулись. Первый решил вызвать Надьку по телефону, а у второго была назначена в своём кабинете секретная встреча с прекрасной осведомительницей.
Кивинов горячился. Надька, баба раза в два старше Зубра, с наглой улыбкой сидела перед ним. Уже в течение часа Андрей пытался убедить её вернуть цепочку. Однако, на все доводы Надька отвечала одним-единственным аргументом, не менее убедительным, чем все резоны на свете: «Ничего не знаю».
— Дура, вернешь цепочку — иск платить не надо, смягчающее обстоятельство.
— Ничего не знаю.
— Послушай, ты, стамеска тупая, вот явка с повинной, в которой Зубр русским языком пишет, что цепочку отдал тебе. Я же сейчас пойду к тебе на хату, все полы поотдираю, но найду!
— Ничего не знаю.
— Значит так, у нас с тобой отсюда две дороги — либо мы идём в ЗАГС[6], тьфу ты, за цепочкой, либо мы идём к прокурору, Догадываешься зачем? За санкцией на твой арест за соучастие.
Надька молчала.
Клубникин, запершись в кабинете с очередной пассией, выгнал Кивинова в его, неотделанный, и теперь через стену слышал голос коллеги, постоянно срывающийся на крик. Судя по повышенным тонам, Андрею Васильевичу пора было помочь.
Однако, Кивинов всё-таки нашел лазейку, угадав сущность Надьки, которой просто было жалко отдавать цепочку, а проблемы Зубра ей были до лампочки.
— Послушай, Надя, цепочка дорога потерпевшему как память о первой любви. Ты ведь знаешь, что такое любовь?
Надька шмыгнула носом.
— Любому нашедшему цепочку он обещал хорошее вознаграждение. — Кивинов открыл сейф и достал две пачки денег, изъятых с одного обыска. — Это всё тебе, верни цепочку.
Надька протянула руку, но Кивинов мягко отстранил её.
— Вечером цепочка — утром деньги[7], — сказал он и весело подмигнул ей.
— Щас принесу. — Первая человеческая фраза, сказанная Надькой, была подтверждением хода мыслей Кивинова. — Тока не обманите.
Надька выпорхнула из кабинета, куда тут же неожиданно влетела Чучурина. Кивинов всегда удивлялся, как ей удаётся появляться так вовремя, да ещё минуя общую дверь в помещение уголовного розыска. Чучурина была возбуждена, и Кивинов настроился посмотреть очередное шоу.
— Нашли шапку? — осведомилась она.
— Увы, Маргарита Адольфовна.
— А я нашла, видела её тут на одной бабе, да догнать не смогла — она в троллейбус села. Запишите приметы.
Кивинов взял блокнот, сделал вид, что заинтересован до крайности, и начал записывать.
Клубникин, проводив подругу, решил принять активное участие в расколе Надьки, так как считал себя великим мастером сего дела. Распахнув дверь кивиновского кабинета мощным ударом ноги, он подскочил к сидевшей ко входу спиной Чучуриной, шарнул ей по затылку ладонью и визгливым голосом прокричал:
— Ну что, манда, в тюрьму захотела? Смотри, и тебя и твоего ё…ря мигом посадим!
Произошедшие за этим события можно было бы описать в отдельной книге. Определённо было ясно одно: живи великий живописец Карл Брюллов в конце двадцатого века — картина «Последний день Помпеи» была бы писана с натуры, с кивиновского кабинета. «Неполное служебное, как минимум», — хотела было промелькнуть мысль в голове Кивинова, но не успела, её обошла другая, более актуальная: «Что делать?»
Клубникин, поняв по выражению лица коллеги и по реакции Чучуриной, что он что-то перепутал, ретировался к себе в кабинет и заперся на ключ. В полубреду собирая осколки рассыпавшихся по полу очков Чучуриной, Кивинов ползал под столом, бормоча себе под нос что-то вроде «Он перепутал, я всё исправлю».
Инженер с двумя высшими образованиями и, стало быть, женщина интеллигентная, Чучурина была прекрасна в своём гневе. Очки были ещё в полёте, когда с её губ сорвался вскрик «Ой!», который плавно перешел в вой пожарной сирены, перемешанный со стуком отбойного молотка. А если к этому ещё добавить выпученные близорукие глаза, брызги слюны и вставшие дыбом волосы, то портрет вампира из фильма ужасов перед вами. Не зная, что делать, Кивинов снова принялся перекладывать по столу свои бумаги, но вскоре, поняв, что успокоительного эффекта от этого никакого, он полез в сейф, достал оттуда бутылку самогона, тоже изъятую на очередном обыске, плеснул немного в чашку и протянул Чучуриной.
— Выпейте воды, успокойтесь, — заикаясь произнес он. — Это наш новый сотрудник, он вас с преступницей перепутал, с каждым может случиться. Вы, что, сами никогда не ошибались?
Чучурина схватила протянутую кружку и залпом осушила её.
— Какие ошибки? Дайте лист, я буду писать в прокуратуру, в газету, в конце концов. Вы что себе позволяете?
Вместо бумаги Кивинов сунул ей второй стакан «воды».
Спустя полчаса Чучурина с расплывшейся до ушей улыбкой вышла из кабинета, опираясь на Кивинова и припадая головой на его тощее плечо.
— Андрюша, Андрюша, ты пойми, я женщина, я хочу любить и быть любимой, — язык её заплетался на каждом слове. — Я буду завтра ждать тебя, ты обязательно придешь, шалунишка.
«Шалунишка» тихо краснел и вытирал со щек помаду. Он довел Чучурину до выхода из отделения, надел ей на нос очки с оставшейся линзой и, сказав: «Непременно», закрыл за ней дверь, тем самым прервав её любовные поползновения.
«Душевная, всё-таки, женщина, — вздохнул он. — Лишь бы до дому дошла».
Согласно полученной Соловцом в жилконторе справке Железнёва Наталья Викторовна, двадцати трёх лет от роду, проживала в двухкомнатной квартире сталинского дома одна. Сам дом располагался сразу за памятником Кирову, в результате чего окна квартиры Натальи Викторовны выходили прямо на здание Кировского РУВД, что, несомненно, должно было оказать положительное влияние на её моральный облик. Однако после разговора Волкова и Таранкина с соседями Железнёвой по площадке вырисовывалась не очень лестная для неё картина.
Квартира, как выяснилось, досталась ей по наследству от матери, умершей два года назад. Отца у Железнёвой не было вовсе, а если и был, то чисто формально. Обилие приходящих к ней знакомых мужского пола, в том числе негроидной и монголоидной расы, новые дорогие вещи и украшения позволяли сделать вывод, что Наталья Викторовна была проституткой. Валютной. До смерти матери она училась в каком-то техникуме, но не по желанию, а скорее под влиянием материнской ласки, и, получив полную свободу, она тут же решила — учебе конец, и окунулась в полный романтики мир путан, сутенёров и партнёров, одним словом, с головой бросилась в эротический бизнес. Судя по появившимся за последний год в квартире роскошным предметам быта, работала Наташа, что называется, не покладая ног.
