Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.
Шашлычная – до половины одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь-полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината – закрывается в семь. Точка.
Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие – электрики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты – работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец-то! Начали с «Байкала» – ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник – среду – пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один – в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять – в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.
– Молодец, – сказал Шарапов. – Молодцы! – И засмеялся. – Нептун, одно слово…
Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку:
– Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…
3
Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть:
– Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.
Парень дернулся:
– Не хватайте руками! Не глухой.
– Вот и хорошо, – миролюбиво сказал Савельев. – Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.
– Всю жизнь мечтал, – усмехнулся парень.
Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:
– Что в чемоданчике носите, молодой человек?
– А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.
– А чего дерзите?
– А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы – только отпустите ради Бога?
– Нет. Кому бояться нечего – с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?
– Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.
– А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами познакомиться, специально.
Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке – тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:
– Вот оно, шило!..
– Это не шило, а радиоотвертка, – сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.
– Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, – сказал Стас и повернулся к Савельеву: – Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.
Парень не моргнул глазом…
Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, – большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:
– Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните: знаете ли вы кого-нибудь из них?
Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Панковой были все такие же, без зрачков.
Она сказала медленно:
– Не-ет. Я никого из них не знаю. – Потом уже тверже добавила: – Ники здесь наверняка нет…
4
Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, с кем-то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.
Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками-классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая «Мак-мак, мак-дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на «чиру». Сгорел. Мак-мак-дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.
«Все-таки действительно звонят. Я-то надеялся, что приснилось». Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто-то напевал вполголоса:
За восемь бед – один ответ!
В тюрьме есть тоже лазарет,
Я там валялся,
Я там валялся…
«Понятно, – хмыкнул Тихонов. – Лебединский со своим репертуарчиком».
– Розовые лица! Револьвер – желт? – заорал с порога Лебединский.
– Заходи. Твоя милиция тебя бережет, – пропустил его Тихонов и не удержался: – Долго придумывал эту замечательную шутку?
– Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат.
– У меня, видимо, жар, – сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.
– Надеюсь, любовный? – осведомился Лебединский.
– Нет, служебный, – хмуро сказал Стас.
– О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?
– Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой.
– А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!
– Где раскатывают – на симпозиуме?
– Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.
Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:
– Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц, – поцокал он языком.
– На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, – пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на «Реми мартен», не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе! Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:
– Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.
– Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?
– Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… – И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?» – Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси».
– Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.
– Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях.
Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:
– Когда жар окончится?
– Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах!
Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:
– Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки – и жизнь покажется нам краше и нарядней…
Лебединский лежал на диване. Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», – подумал Стас и сказал:
– Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть – я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника – Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть – и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца – кто знает?
– М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…
– Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу – факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник.
Лебединский сказал:
– Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение…
Тихонов кивнул.
– У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.
Стас удивленно взглянул на него.
– Да, да. – Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка. – Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил ни много ни мало принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок – практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер – ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.
