— Бизнес?
— Бизнес, Джио.
— Все ясно. Пойдем дальше, и смотри под ноги.
Клод положил обезвреженную мину на виду.
— Послушай, Джио. А ведь она была плохо поставлена. Наспех.
— Верно, Жорж. Наспех, кое-как. Мы ее сразу заметили.
— Значит, Джио, они неподалеку. Они хорошо видели с этой площадки, как мы шли по равнине, как взбирались в горы.
— Верно, Жорж. Ты хочешь сказать…
— Да, они где-то очень близко.
Отыскав тропу, Клод и Джиовани теперь уже не бежали наперегонки, а шли крадучись.
Выстрел грянул сверху. Пуля, ударив в скалу, с визгом отскочила. И снова стало очень тихо. Даже еще тише, чем прежде.
Легионеры лежали на теплых плоских камнях, негромко обсуждая, что им делать.
— Стрелявший совсем рядом, — решил Джиовани. — Слишком сильный удар пули в скалу. С большого расстояния удар был бы слабее и без рикошета.
После второго выстрела они увидели, откуда стреляют, — из-за большого бурого камня, нависшего над ними, над тропой, по которой шли. Сначала показался синий жгут чалмы и под ней черный кружок ствола. Кружок двигался, нащупывая их, Клода и Джиовани.
— Похоже, он один, — прошептал итальянец.
— Его оставили прикрывать отход.
Снова грохнул выстрел. Тогда Джиовани, приняв удобную позу, выпустил очередь по бурой скале. Но едва он приподнялся, как синяя чалма выстрелила опять.
— Пошли в обход, с двух сторон, — предложил Джиовани.
И они поползли к скале — один справа, другой — слева. Горец повел беспорядочный неприцельный огонь, следя то за одним, то за другим, но всякий раз промахивался. В этой возне вокруг скалы и перестрелке Клод почему-то не видел опасности, ему не казалось, что он на войне.
Когда они были совсем близко, стрельба из-за камня прекратилась. Щелкнул, не сделав выстрела, ударник — в горной тишине звук был хорошо слышен. И легионеры поняли, что у противника кончились патроны. Оба, как по команде, ринулись к засаде, готовые преследовать, догонять. Но он и не думал убегать, этот очень худой рослый человек в синей чалме, поношенном пиджаке, черных сатиновых шароварах и сандалиях на босу ногу. Он сидел, удобно прислонившись спиной к скале, и смотрел на них каким-то ликующим взглядом. Словно радовался их появлению и не знал, как выразить эту свою радость.
Клод и Джиовани стояли и глядели на него, оторопев. И не знали, как дальше им быть. А человек в синей чалме все ввинчивал в них свой лучезарный взгляд. Завороженные этим взглядом, они не заметили, как горец правой рукой слегка приподнял лежащую рядом винтовку и выстрелил.
Джиовани дернулся вперед, но упал назад, на спину, широко раскинув руки и ноги.
Лучистый, как отблеск солнца, взгляд горца теперь целиком предназначался Клоду, но он видел — сухая рука наводит на него винтовку… И тогда Клод выстрелил из автомата — сразу длинной очередью.
Человек в синей чалме подался вперед, опустил низко-низко голову, как будто рассматривал, куда его убили… И голова слегка покачивалась… Но, потеряв равновесие, горец завалился на бок, и из-под него змейкой выползла темная кровь.
Почва была камениста, и кровь не впитывалась, проворно бежала к ногам Клода. Он хотел было посторониться, но не смог оторвать ног. Как примагниченные, они стояли на месте. Клод нагнулся, обхватил одну ногу руками, чтобы, как чурбак, передвинуть куда-нибудь подальше от извилистой набегающей струи. Но было поздно — она уже врезалась в сапоги, протиснулась под подошвы и набухла лужицей вокруг… И Клод так стоял, склонившись к ноге, которую хотел, но не мог передвинуть.
Наклоненный, он увидел очень близко темную жижу, заползающую ему в строчки швов на сапогах, в рант, в обшарпанную кожу. И ему показалось, что пальцы йог чувствуют влагу.
Кто-то сильно толкнул его в спину, и Клод упал, уткнувшись лицом в кровавую лужу.
— Что с тобой, ты ранен? — спрашивал сержант Гарини. Возле Клода стояли легионеры, с любопытством разглядывая его.
— Нет, я, кажется, не ранен.
— А чего же ты тут присел? За нуждой, что ли? Тогда штаны хоть спусти.
Солдаты засмеялись, а сержант скомандовал:
— Живо встать!
И дал пинка.
Джиовани был неопасно ранен в правое плечо; падая, он ударился затылком о камень и потерял сознание, но быстро пришел в себя и громко поносил Чад, горцев и командира, отправившего его в разведку. Но ругался по-итальянски, и его мало кто понял.
В стволе винтовки горца в синей чалме зарядов не оказалось. Клода и Джиовани обманула звонкая осечка на последнем патроне.
Весь оставшийся день и много дней еще взвод лейтенанта Дарда гонялся за повстанцами. Но обитатели горных просторов Тибести были неуловимы. В бой не вступали, а, как бы дразня французов, обстреливали с высоких скал и бесследно исчезали.
Проходили монотонные дни и ночи, и Клод все никак не мог вернуться к прежнему душевному равновесию. Что-то сместилось в нем, как бы сорвалось с оси. Горец в синей чалме, за которым он охотился в горах и которого застрелил, ходил за ним по пятам, сияя своими завораживающими глазами. Клода тошнило от вкуса соли, когда он ел. Везде чудился запах солоноватой крови, в которую его ткнул сержант Гарини.
Человек с сияющими, как яркие звезды, глазами являлся ему во сне, вставал виденьем наяву. Как наваждение. Из ночи, из жаркого марева пустыни незабываемым взглядом смотрели на него эти странные глаза. Клод терзался, изводил себя — за что он убил его? Что за нелепый рок — он, парижанин, попавший в Чад из-за своих неурядиц, стреляет пригоршней патронов в незнакомого человека…
И еще виделось, как пробитый насквозь градом пуль горец, низко опустив голову, раскачивает ею, словно рассматривая, куда его убили, а в венчике синей чалмы видна белая лысина… И подошвы изношенных сандалий на худых голых ногах…
«Вот так просто, как на ученьях, — взял и убил, — сто раз повторял Клод одно и то же и вслух, и про себя. — Вот взял и убил, чтобы он не убил меня… Но у него же не оставалось патронов. А откуда я это знал? Он ведь стрелял в Джио? Стрелял. Наводил на меня винтовку? Наводил. Я сам видел. Зачем? Чтобы убить меня. Но убил его я».
Однажды ночью он внезапно проснулся, как от толчка. До него вдруг дошло — теперь он настоящий убийца. На всю жизнь! Он самостоятельно и намеренно убил человека. Целой дюжиной пуль, наповал, насквозь.
Клод сидел на нарах, смотрел в слепую темноту. Рядом храпели. Нехорошо пахло. И он зарыдал, впившись зубами в ладонь, чтобы не было слышно. Он оплакивал самого себя — так ему было себя жалко, так было больно за свою еще не начатую, но уже изгаженную жизнь. Об этом ли он мечтал, к такой ли участи себя готовил, проводя годы над трудами великих философов, стремясь знать больше и лучше других, чтобы восхищать, удивлять, умилять публику, присяжных и своих коллег? Какой исход! Какой разлад! И какая страшная гримаса, мерзкая ужимка судьбы, сыгравшей с ним дьявольскую шутку: будущий борец за справедливость, он сделался убийцей. Профессиональным, узаконенным государством убийцей. Да, конечно, он теперь может сколько угодно убивать поджарых берберов, туарегов, да, ему это официально разрешено. Его могут даже за убийство похлопать по плечу и сказать: «Молодец!»
Вот кто он теперь, Клод Сен-Бри, едва не ставший блистательным адвокатом. Значит, можно и так? Можно, оказывается, сделаться палачом, карателем, наемником. Значит, способен таким стать? Он уже им стал.
Операция в Чаде была прервана командой сверху так же неожиданно, как началась. Даже офицеры не знали, сделали ли легионеры свое дело. Несколько отрядов повстанцев было разбито в боях, десятка два горцев пойманы и «примерно наказаны». После чего «зеленые береты» снова погрузились в транспортные самолеты и по воздушному мосту Нджамена — Обань вернулись в казармы. И опять потянулись однообразные дни, заполненные муштрой.
На этот раз Клод очень легко и просто вошел в ритм службы. По зову трубы вскакивал утром и как заведенный целый день бегал, прыгал, стрелял. В увольнительные он стал ходить охотно, не избегал походов в шумные бары и пил со всеми наравне. Не было неловкости и беспокойства, как прежде, когда ловил взгляды прохожих, с опаской смотревших на легионера. Ему стало глубоко безразлично, что о нем думают обыватели Обани.
Порой Клод наблюдал себя как бы со стороны и почти физически ощущал, как из него уходят прежние жизненные взгляды, представления. Легион делал свое дело. Клод увидел, что многие его понятия были книжные, наивные, и он безжалостно расставался с ними. Сколько споров, дискуссий велось у студентов о смысле жизни, о назначении человека, о роли личности! Сейчас все это выглядело примитивным — и его рассуждения, и доводы других, с кем спорил. Многое, что прежде было нормой жизни, теперь казалось мишурой условностей. Клод усердно выполнял команды, прыгал с парашютом, веселился в барах, поглядывая уже свысока на граждан своей страны, замотанных повседневными житейскими заботами и хлопотами. Он видел, что его товарищи живут с тем же настроением.
