— Вот тут становится интересно, — прервала его Рейли. — Последняя волна немецких злодеяний во время и после двадцать шестого, когда немцы уходили. Горная деревня под названием Яремче была сожжена, а почти сотня жителей уничтожена.
— Понимаю, к чему ты ведёшь, — ответил Боб, прокручивая мысль в голове. — Русские идут, русские всё ближе… и перед лицом всего этого немцы совершают массовое убийство, хотя у них по горло дел с отступлением.
— Совершенно точно.
— Так что же их так взбесило?
— В том-то и состоит вопрос.
— Я вспомнил, что когда Гейдрих был убит чешской разведкой в 42-м, они просто сошли с ума. Лидице, город, где прятались убийцы, был просто сметён с лица земли. Массовые казни, ужасные допросы… это один из принципов их действий — безумствовать, когда случается убийство. Или хотя бы покушение.
Тут Боб прервался, увидев нечто новое в старых сведениях.
— Может быть, она его ранила. А может, и промахнулась, но они всё равно сорвались с цепи. Возможно, что как в Праге, кто-то сдал её, так что её поймали и убили, избавив Сталина от беспокойства.
— Не может быть совпадением, что именно в августе 1944-го Милли стёрли из истории. Я провела немало времени, просматривая все записи о женщинах — снайперах, и после августа 44-го — ни одной записи. Так что если Слюсская права, у нас есть Милли на Украине, необычная жестокость в отношении Яремче и исчезновение Милли, и всё это в августе 1944-го в небольшом районе.
— Боже, не хотелось бы думать, что эта молодая девушка там погибла. Она просто-таки принцесса, красивая как кинозвезда. Но выгляди она хоть как рукоять сохи — она всё-таки чёртова снайперша, бывшая совсем одна там, где красота ни чёрта не стоит. Возможно, она подобралась вплотную к тому, чтобы пригвоздить этого ублюдка — а это всё, чего можно требовать от снайпера — но поймала германскую 8-миллиметровую пулю в горло и умерла в одиночестве нелёгкой смертью. Как я и говорил — хорошие люди умирают молодыми, а ублюдки живут вечно — прости мой французский.
— Ничего, — ответила Рейли. — Посочувствуй этой героине.
— Мы поедем туда, в Яремче. На Южную Украину. Если я увижу ту землю и её геометрию, я смогу понять, что случилось.
Карпаты. Яремче Июль 1944-го
Самолёту и его экипажу не стоило уделять большого внимания. Зачем, в конце концов? Знание, как зовут пилота и что это за самолёт, не имело значения. Доставит её туда самолёт или нет — зависело от тысячи разных факторов, которые она никак не контролировала. Собьют ли его немцы? Захватили ли они уже место посадки? Найдёт ли пилот аэродром? От неё ничего не зависело. Нельзя было хоть с какими-либо эмоциями относиться к полёту на этом нелепом воздушном змее сквозь ночь к горному аэродрому на вершине плато, окружённому пиками и освещённому лишь ручными фонариками. Она не могла сконцентрироваться на мягкости посадки, игре ветра, расстоянии, на котором слышен шум двигателей или рвении немецких патрулей в горах. Ей оставалось только сидеть и ощущать, как вибрация моторов пронзает её сквозь раму машины до самых костей.
Пилоты — практически дети — весёлые юнцы, полные бравады. Её спутник из НКВД, подполковник Диносович, напротив был отнюдь не говорлив и не общителен, сидя молча и не выказывая ей никакой поддержки — совсем как статуя в новом советском стиле. Было известно, что он выражает личную волю Вождя, так что все двери распахивались, люди вскакивали с мест, подавалась лучшая еда и являлось поклонение, что он очень ценил.
Наконец, ЯК-6 в воздухе. Это был двухмоторный транспортный самолёт, наспех сотворённый для поддержки армии лёгкой авиацией в военное время. Удобству здесь места не было. Полотняно-деревянный, он смотрелся практически игрушечным по сравнению с тяжёлым истребителем, на котором летал её несчастный муж — всегда весёлый, никогда не унывающий Дмитрий.
Иной раз самолёт проваливался в случайно найденную воздушную яму на несколько дюжин футов, оставляя её желудок на прежней высоте. При потере гравитации она в головокружительном ужасе хваталась за каркас фюзеляжа, хоть и понимала, насколько нелепо при этом выглядит. Фюзеляж при падении всё равно раскололся бы, словно разбитая ваза, а потом всё загорится — так что ей стоило бы молиться о смерти при ударе, а не от огня. Ей в избытке пришлось повидать горящих людей и понять, что такого конца не стоило себе выбирать. Смерть от огня ужасна.
Падение, страх, холод неотапливаемой кабины — всё это скручивало желудок. Нестерпимо хотелось блевать, но это вывело бы из себя и без того взведённого Диносовича, а этого ей не хотелось. Чем его меньше — тем лучше. Он сидел напротив, смотря на неё с выражением таранной прямоты и честности на плоском, безэмоциональном лице, давая понять, что он является носителем власти Вождя во всей полноте и намерен вынести эту ответственность с достоинством. Улыбка не касалась его губ, а в глазах не было нисколько тепла. Таковы были все люди Вождя, а в особенности те, кто арестовывал её отца.
Рёв двигателей не давал разговаривать, а фюзеляж наполняла топливная вонь, от которой текло из носа. За заляпанным перспексовым окном было слишком темно, чтобы хоть что-то разглядеть кроме случайной вспышки взрыва, в котором что-то уничтожалось, кто-то погибал, здания превращались в кратеры, а города — в развалины. Война этой ночью была голодной, и аппетит к разрушению господствовал над местами, где они пролетали. Самолёт же держался в воздухе неуверенно, словно поскальзываясь, машину носило и мотало, едва контролируя.
Дверь в кабину — скорее, просто люк — открылась, и, нагнувшись, вошёл один из пилотов в кожаном шлеме. Его глаза казались особенно небольшими в сравнении с гигантскими линзами очков, напоминавшими глаза насекомого, поднятыми на шлем надо лбом и державшимися на широкой лямке.
— Мы установили радиоконтакт, видим аэродром, заходим на посадку, — проорал он сквозь двигатели. — Наверное, тряхнёт как следует при посадке, но всё будет в порядке. Мы сбросим ящики, вы присоединяйтесь к своим друзьям и всё на этом.
Петрова кивнула.
При ней был «дядя Фёдор», как она звала свою винтовку. Это был Мосин-Наган 91 в ярд длиной калибра 7,62*54 с прицелом ПУ, посаженном в стальной кронштейн над ресивером. Царские войска потерпели с ней поражение от Японии в 1905-м, затем от немцев в 1917-м и, наконец, от финнов в 39-м. Похоже, что сейчас намечалась первая победа, но всё ещё оставалось кого подстрелить. На этой винтовке, сделанной в 1940-м году, было уже достаточно крови — раньше ею владели Татьяна Морова и Люда Борова. Обе были отличными девчонками, ныне мёртвыми, но винтовка выделялась необычной точностью, в особенности с тульским патроном 443-А, которыми запаслась Петрова. Милли использовала её сотни раз: в снегу и летом, в грязи и пыли, в развалинах и особняках, при свете дня и во мраке, на пшеничных полях среди танков, в Сталинграде и Курске. Винтовка никогда не подводила её, и, возвращаясь от отдачи после выстрела, всегда показывала, что на изображении в чётко нанёсённых линиях прицела — три остроконечные линии: две горизонтальных, одна вертикальная, обозначавшие зону поражения — никто не шевелится. Винтовка была обёрнута в ткань и лежала вдоль её ноги. Сама она была одета в камуфляжный снайперский костюм, сделанный из одного куска ткани, накинутый поверх просторного крестьянского платья и исподнего из грубого хлопка, типичного для сельского пролетариата. На ногах были обычные русские ботинки.
В голове всплыло воспоминание, как её подразнивал муж:
— Если бы люди могли видеть сквозь чепуховую красоту, — говорил он, — они бы понимали, какая ты искренняя личность. Я так рад, что я это вижу! Это было нелегко, но я как-то справился.
Она подумала: видел бы он меня сейчас, замотанную, как старая бабка. Веселья не обобрался бы! И тут вспомнила: Дмитрия больше нет.
— Держитесь! — снова крикнул один из пилотов сквозь проход, и тут же она ощутила, что самолёт скользнул вниз, быстро теряя высоту.
Снаружи по мере снижения темнота менялась, став просто темнотой без глубины и наполнения. Она поняла, что это значило: самолёт был не над горами, а ниже них, в извилистой долине, ограниченной хребтами с пиками выше их полёта. Напротив она видела лицо подполковника, менявшегося от бледно-белого до смертельно-белого, а челюсти его сжались так, что она испугалась за его коренные зубы. Затем самолёт как следует треснулся — или грохнулся, будет вернее сказать — с такой силой, что у неё в голове вспыхнул свет от вспышки вибрации, затем подпрыгнул, снова ударился и наконец-то полностью доверил себя земле, покатившись и считая каждую кочку, передаваемую от шасси сквозь раму её телу.
Снизив скорость, он полностью остановился. Дверь рывком открылась, и сквозь волну прохладного воздуха и запаха сосен к ней потянулись руки, чтобы помочь ей выйти, и только сейчас подполковник начал выходить из транса. Поскольку ему полагалось вести её, он схватил её за руку и яростно зашептал ей на ухо:
