Все это были так называемые «вожди» отдельных организаций, групп и группировок «гусанос», крупные предприимчивые дельцы, большинство из которых сумели еще до революции разместить свои капиталы в США. Два года назад таких групп в Майами было более сотни.
— Странно только, — продолжал официант, — раскланиваются друг с другом издали, вежливо, но никогда между собой не говорят…
«Еще бы! — подумал Рамиро, всаживая в холодного лангуста тупой рыбный нож. — Каждый из этих мечтает возвратиться на Кубу президентом… при помощи Сонни, полковника Фрэнка, Мак Куоринга… После обеда непременно поеду к Марте… Похоже, что не следят… Да и она лучше других расскажет… Каналья, и тебе не стыдно? Разве ради этого ты хочешь ее видеть?..»
До революции Марта была звездой телевидения в Гаване. Рамиро не пропускал ни одной передачи с ее участием. Вздыхал, подшучивал над собой — иногда зло. В его мечтах она была недосягаемой королевой. В Майами, выйдя из тюрьмы, где просидел полтора года за ограбление игорного дома, он встретил Марту у Мирты де Пералес, активной контрреволюционерки, содержавшей дамский салон. Но Марта не приняла его ухаживаний. Лишь несколько дней спустя случай положил начало их дружбе. Молодая женщина, переходя улицу, оступилась и подвернула ногу. Рядом, да еще с машиной, оказался Рамиро. Он подвез Марту к врачу, а затем и домой. По дороге Марта с удовольствием обнаружила, что Рамиро умеет слушать и во многом разделяет ее взгляды на жизнь и на то, что кругом творится.
Днем Марта помогала хозяйке салона принимать клиенток, а вечерами у нее не было другого занятия, как без конца до самых мельчайших подробностей, порой казавшихся Рамиро смешными, вспоминать прежнюю жизнь в Гаване.
Марта не любила Мирту де Пералес, экзальтированную, взбалмошную, надменную, не любила еще и за ее дикую ненависть к тому, что происходило на Кубе. Молодая женщина тихо тосковала по оставленной родине, тяжело переживала разлуку с родными. Рамиро не посвящал Марту в свои дела. Ему было с ней уютно, тепло, особенно когда они оставались одни — будь то дома, в зале кинотеатра, на пляже, в парке. С ней он отдыхал душой, был к Марте предельно внимателен и вскоре почувствовал, что ей хочется иметь семью, стать матерью. Рамиро всякий раз уходил от разговоров на эту тему, заводимых Мартой робко, стыдливо, с опаской.
Разыскивая сейчас Марту, Рамиро с затаенным трепетом думал о том, что с ней, как она его встретит.
Дом на углу Одиннадцатой и Двадцать четвертой улиц юго-запада по-прежнему был занят дамским салоном, но уже не принадлежал Мирте де Пералес. Эта «сеньорита» однажды по неизвестной, никем не установленной причине исчезла с горизонта своих клиенток и знакомых, и старая вывеска была заменена новой. Рамиро все-таки узнал одну из прежних маникюрш, и та поведала ему, что Марта ушла за полгода до таинственного исчезновения хозяйки, рассорившись с ней и не получив даже расчета.
Миновала неделя, прежде чем Рамиро напал на след Марты. Еще три дня он шел по нему, мечась по городу из одного частного дома в другой, пока наконец не нашел ее. Встреча была радостной.
Марта в легком розовом платьице, плотно облегавшем ее стройное тело, кружевном передничке и таком же накрахмаленном чепчике-венце на голове, казалось, готовилась к выходу на сцену. Но, увы, теперь она была всего лишь служанкой в доме богатого промышленника, чьи химические предприятия находились в Джексонвилле и Атланте.
— Рамиро, ты? Какое счастье! Не может быть! Входи, Рамиро! Я так рада! Я думала, ты пропал, забыл меня. Входи же, дорогой. — Марта бросилась ему на шею. — Мне впервые хорошо здесь! А было плохо, плохо — и без тебя очень… — торопливо произнося слова, она вела его в маленькую комнатку для прислуги.
— О'кей, Марта! Я с тобой. Мне приятно, что ты рада. — Он, охваченный столь редким теперь у мужчин чувством благодарности за память, постоянство и верность, обнял ее. «Новизна волнует, но ей не сравниться с тем, когда ждут!» — подумал он и еще нежнее прижал к груди Марту. Губы его потянулись к ее уху, к родинке за ним.
Женщина, усадив гостя в удобное кресло рядом с торшером, схватила с туалетного столика платок и поднесла к глазам.
— Думала, встретил другую… Плакала, Рамиро. Но потом, потом вдруг сразу поняла, что ты иначе жить не можешь. Иначе тебе не одолеть эту жизнь. Ты делал то, что должен был делать…
Рамиро молчал. Слова — сразу все — рвались наружу, и ни одно не могло опередить другое. И прошлая жизнь, былые свидания с Мартой, и два года на Кубе, встреча с Педро Родригесом, и злобная радость, испытанная им при виде Караталы, и сознание, что он очищается от грязи, и перехватывающая дыхание боль в груди при мысли, что было бы, не встреть он сейчас, потеряй Марту, — все перемешалось в одном судорожном вздохе. Он сидел, молча смотрел немигающим взглядом на любимую.
— Рамиро! Я так рада! Но как ты нашел меня? Хочешь что-нибудь выпить? Сейчас принесу, — не умолкала Марта. — Пиво, виски, оранжад?
— Почему ты ушла из салона? — неожиданно для самого себя спросил Рамиро.
— Там… там, знаешь, стали появляться,. клиенты. — И Марта опустила глаза, покраснела.
— А здесь…
— Нет, Рамиро! Потому мне здесь и спокойно! В других домах было иначе, и я уходила… Ты же знаешь…
Рамиро спохватился, почувствовал прилив стыда, рывком привлек к себе Марту, усадил на колени. Но в это время над дверью загорелась лампочка — Марту вызывали.
Встретившись в субботу, они весь вечер потратили в поисках места, где можно было потолковать наедине. Но в какой ресторан, кафе или бар города они ни заходили, тут же встречали кубинцев. Те, гоняя на витроле пластинки Бени Море, Фахардо, Лучо Гатики и «Пяти латинос», после рюмки дешевых виски непременно начинали плакать и набрасывались на нового человека с одними и теми же вопросами: «Что нового там? Вы что-нибудь слышали новое?»
Рамиро предложил Марте поехать в районы дорогих отелей, стоявших у шикарных пляжей, и там найти местечко поуютней. Она было сочла себя недостаточно хорошо одетой, чтобы появиться там в ночное время, но потом решила:
— Теперь здесь все равно!
Из того, что Рамиро слышал за эти дни от других, и из рассказов Марты он мог сделать прежде всего один, безошибочный вывод: положение с кубинскими беженцами серьезно волнует американские власти.
Кубинцы не желали добровольно расселяться в другие районы страны, В Майами их скопилось больше трехсот тысяч. Жизнь города изменилась. Курорт, его хозяйство, приносившее прежде высокие прибыли жителям, приходили в упадок. Богатые туристы устремились в Калифорнию и Мексику. Многие американские семьи покинули Майами, Так называемая кампания «релокализейшен», придуманная иммиграционной службой США и проводившаяся при сильном нажиме — беженцам решительно отказывали во всякой помощи, если они не хотели переселяться в другие города, — не принесла желаемых результатов. На севере страны кубинцы не могли жить из-за холода. В Калифорнии негры и «брасерос» — сезонные мексиканские рабочие — встречали кубинцев буквально в кулаки. В индустриальных районах непрофессиональные руки беженцев не могли быть использованы. Многие, чтобы как-то прокормить себя и свои семьи, брались за самую черную работу, которую прежде выполняли негры и пуэрториканцы. Это вызывало к кубинцам неприязнь. И, по этой причине тоже, они стремились возвратиться туда, где их хоть понимали и как-то могли защитить земляки.
— Более или менее благополучно решили свою судьбу инженеры и учителя, — говорила в машине Марта, когда они свернули с авениды Флаглер к морю. — А еще лучше устроились врачи. Ты меня слушаешь, Рамиро? Тебе скучно со мной?
— И да и нет! — Он положил свободную руку ей на колено.
— Что «да» и что «нет»?
— Да — слушаю! Нет — не скучаю, милая. Я думаю, где бы нам повкуснее да побыстрее поесть и завалиться ко мне. Я страдаю от того, что так медленно переключаются светофоры. Говори, говори, мое сердце!
— Так вот, поначалу нашим врачам несладко было — учить английский, пересдавать экзамены… Но худо-бедно они устроились. Правда, те, у кого там были клиники, работают просто хирургами. Но что такое две с половиной тысячи из трехсот пятидесяти? Остальные грызут галеты «Эль госо» на стипендию «Рефужи» и пережевывают без конца и без толку новости. Ты знаешь, почти никто не слушает местные передачи на испанском. А когда говорит Фидель… О! Все сидят у приемников. Ругают его последними словами, но слушают и плачут…
— Многие улицы теперь просто похожи на гаванские, — подхватил Рамиро, — на каждом углу, куда ни посмотришь, лотки с прохладительными напитками, «фритас».[27] Все играют в «сило», «ла чину», «кастильо»![28]
— Да! А подпольные игорные дома? Их развелось… Дома терпимости, продажа наркотиков…
— Каждый зарабатывает, как может, — сказал Рамиро, чувствуя, что едва сдерживает желание открыться Марте
