— Мистер Салливан, — обратился к нему Ковитский. — Принесите-ка сюда и свой стул.
Мистер Салливан вышел, вернулся с небольшим деревянным стульчиком, сел, поковырялся с машинкой, посмотрел на Ковитского и кивнул.
Ковитский сказал:
— Итак, мистер Киллиан, вы утверждаете, что обладаете информацией, имеющей непосредственное и существенное касательство к решению большого жюри по этому делу?
— Да, именно так, судья, — отозвался Киллиан.
— Хорошо, — сказал Ковитский, — я выслушаю вас, но берегитесь, если ваше ходатайство окажется необоснованным.
— Оно таким не окажется, судья.
— Потому что в таком случае я ваши действия буду рассматривать как очень неприглядные, самые неприглядные, какие я только наблюдал за многие годы работы судьей, то есть действительно весьма неприглядные. Я понятно выражаюсь?
— Безусловно, судья.
— Хорошо. Итак, вы готовы в настоящее время предоставить суду вашу информацию?
— Готов.
— Тогда давайте.
— Три дня назад, судья, мне позвонила по телефону Мария Раскин, вдова мистера Артура Раскина, и выразила желание поговорить с мистером Мак-Коем. Насколько мне известно — и из газет, кстати, тоже, — миссис Раскин давала по этому делу показания перед большим жюри.
Ковитский — Крамеру:
— Это так?
— Она вчера давала показания, — ответил Крамер.
— И я организовал встречу миссис Раскин и мистера Мак-Коя, на которую мистер Мак-Кой отправился, взяв с собой по моему настоянию скрытый магнитофон, чтобы получить документальную запись предстоящего разговора. Встреча происходила на Семьдесят седьмой улице Ист-Сайда, в квартире, которую миссис Раскин снимает, по-видимому, для… гм… приватных встреч… и запись той встречи на пленку была произведена. Пленка при мне, и я думаю, что суду следует знать о содержании имевшей место беседы.
— Одну минуточку, судья, — вмешался Крамер. — Он что — хочет сказать, что его клиент отправился к миссис Раскин заряженным аппаратурой?
— Насколько я понял, это именно так, — сказал судья. — Верно, мистер Киллиан?
— Совершенно верно, судья, — ответил Киллиан.
— В таком случае я вношу протест, судья, — сказал Крамер, — и требую занести его в протокол. Сейчас не время рассматривать подобное ходатайство, а кроме того — аутентичность пленки, которую мистер Киллиан намеревается представить, невозможно проверить.
— Сперва мы послушаем пленку, мистер Крамер, и посмотрим, что там есть. Посмотрим, стоит ли она дальнейшего рассмотрения prima facie <По первому впечатлению (лат.); при отсутствии доказательств в пользу противного (юр.).>, а затем обсудим привходящие соображения. Это вас удовлетворяет?
— Нет, судья, я не понимаю, как можно…
Судья раздраженно:
— Включайте пленку, советник.
Киллиан раскрыл чемоданчик, вынул оттуда большой магнитофон и поставил на стол Ковитского. Вставил кассету. Кассета была на удивление маленькая. Почему-то эта маленькая тайная кассетка казалась столь же отвратительной и подлой, как и вся затея.
— Сколько голосов на пленке? — спросил Ковитский.
— Только два, судья, — ответил Киллиан. — Мистера Мак-Коя и миссис Раскин.
— Мистер Салливан легко разберется в том, что мы будем слушать?
— Наверное, — подтвердил Киллиан. — Нет, простите, судья, я забыл. В самом начале пленки вы услышите, как мистер Мак-Кой разговаривает с шофером машины, на которой он ехал на встречу с миссис Раскин. А в конце будет снова разговор с шофером.
— Что еще за шофер?
— Это шофер машины, которую заказал для той поездки мистер Мак-Кой. Я не хотел ни в малейшей мере редактировать запись.
— Угу. Что ж, давайте включайте.
Киллиан включил аппарат, и сперва были слышны лишь посторонние звуки — какой-то низкий гул, всевозможные транспортные шумы, вплоть до завывания пожарной сирены. Потом малоразборчивое бормотанье — разговор с водителем. Как это все отвратительно! Шермана накрыло волной стыда. Ведь они собираются слушать все, до конца! Стенографист запишет каждый его сопливый всхлип — особенно когда он крутится и выплясывает, увертываясь от Марии, отрицает очевидное, а именно, что он, выродок и стукач, пришел к ней «заряженным». Да разве не очевидно это будет из одних только записанных слов? Вполне, подонок ты этакий.
И вот уже из динамика глуховато слышится звонок в подъезде, щелчок электрической щеколды и — а может, это ему кажется? — скрип ступенек под его ногами. Затем открывается дверь… и веселый, доверчивый голос Марии: «Гав!.. Напугала?» В ответ мерзавец и лицемер небрежно роняет голосом, который едва узнаваем: «Да нет, в общем-то. Меня тут уже такие специалисты пугали!» Украдкой Шерман глянул по сторонам. Все сидели опустив головы, глядя в пол или на аппарат, стоящий на столе у судьи. Тут Шерман поймал на себе взгляд толстого пристава. Интересно, что он думает? А другие, те, кто на него не смотрит? Да о чем речь! Им не надо и смотреть, они и так уже глубоко в разверстой полости, копаются там как хотят, силясь расслышать слова его отвратительно исполненной роли. Длинные пальцы стенографиста пляшут по клавишам маленькой хитроумной машинки. Давящая печаль охватила Шермана. Такая тяжесть… не шевельнешься. В унылой облезлой комнатенке кроме него еще семеро мужчин, семь чужеродных организмов, сотни фунтов мягких тканей и костей, дышат, перекачивают кровь, сжигают калории, усваивают питательные вещества, выделяют отходы и токсины, гоняют туда-сюда нервные импульсы — семь теплых гадких и страшных животных, которые за деньги копаются в общедоступной полости — той, что он раньше считал своей душой.
Крамеру смертельно захотелось поглядеть на Мак-Коя, но он решил сохранять профессиональную бесстрастность. Хотя любопытно, как выглядит предатель, прилюдно слушающий запись собственного предательства, — ведь в комнате полно людей, которые знают, что он, предатель, не постыдился явиться к подружке «заряженным»! Крамер почувствовал неосознанное, но оттого не менее сладостное облегчение. Этот Шерман Мак-Кой, англосакс и аристократ, банковский воротила, питомец Йейля, — такой же точно стукач, как любой торговец наркотиками, которого Крамеру приходилось самому заряжать техникой, чтобы он предавал себе подобных. Нет, Мак-Кой хуже чем стукач. С наркодельца и взятки гладки — подлец он и есть подлец. Но там, в высших сферах, в заоблачных высях приличий и нравственности, в стратосфере, где правят бледные тонкогубые БАСПы, там слово «честь» якобы не пустой звук. И все равно, припертые к стенке, они оказываются таким же дерьмом, как и последние подонки. Это облегчает дело, поскольку его все-таки мучило опасение, высказанное Берни Фицгиббоном: вдруг следствие проведено недостаточно тщательно? Мария Раскин, конечно, подтвердила версию Роланда Обэрна перед большим жюри, но в глубине души Крамер понимал, что надавил на нее довольно сильно. Загнал ее в такой тесный угол и так быстро, что она могла и…
Эту мысль он предпочел не додумывать.
А когда знаешь, что Мак-Кой, в сущности, такое же дерьмо, только с более выигрышной анкетой, можно ни о чем уже не беспокоиться. И попал он в эту историю потому лишь, что здесь его естественная среда, питательная почва для такой мрази.
Утвердившись в правоте своего дела, Крамер позволил себе предаться откровенной ненависти к этому псевдоаристократу, сидящему всего в нескольких шагах от него и наполняющему комнату миазмами своего предательства. Когда слушаешь эти два голоса на пленке — аристократический баритон Мак-Коя и протяжный южный говорок Марии Раскин, — не нужно большого воображения, чтобы представить себе, что там происходит. Паузы, дыхание, шорохи — ага, это Мак-Кой, подонок, заключает свою роскошную шлюху в объятия… А квартирка на Семьдесят седьмой Ист-Сайда, где они встречались! У этих обитателей Северного Ист-Сайда только для удовольствий — для удовольствий! — есть специальные квартиры, тогда как ему приходится изо всех сил скрести в затылке (и в карманах), силясь придумать, где бы воспользоваться благосклонностью мисс Шелли Томас. А Красотка и Стукач все болтают… Когда она вышла из комнаты за выпивкой, возникла пауза, во время которой раздался какой-то скрежет — наверняка это Мак-Кой пощупал спрятанный микрофон. Стукач. Вновь зазвучали голоса, и она сказала: «Ох, и многим же, наверное, хотелось бы послушать этот наш разговор!»
Услышав это, даже Ковитский не удержался от того, чтобы не обвести глазами комнату, но Крамер из принципа не ответил ему улыбкой.
Опять голос Марии. Теперь она жалуется на семейную жизнь. Когда, к черту, о деле-то заговорят? Какие-то скучные бабьи жалобы. Ну, вышла замуж за старика. А чего, интересно, ты ожидала? — лениво подумалось Крамеру. Он ее ясно видел, словно она сидит тут же с ними в комнате, — томно закидывает ногу на ногу, поглядывает с улыбкой…
Внезапно Крамер насторожился, будто от толчка:
