— Надо им объяснить! — отозвался Ковитский.
— Судья! Они же убьют вас!
— Надо им объяснить!
Оказалось, что и другие устремились следом, бегут с обеих сторон, догоняют… и жирный пристав… и Киллиан… и Куигли… Все, кто был в коридоре, остановились, смотрят, не могут понять, что происходит, почему так разъярился этот низенький судья в черной мантии и почему его спутники бегут за ним и кричат: «Судья! Не надо, не надо!»
Послышались выкрики:
— Это он!. Хааа! Гад, тот самый!..
ЗЗЗЫННННЬЗЗЗЫНННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!.. Звон тревоги бил по ушам всех без разбора.
Брюси вновь попытался удержать Ковитского.
— Пустите, БЫЛЛЯДЬ, МОЮ РУКУ! — рявкнул Ковитский. — Это, БЫЛЛЯДЬ, МОЙ ПРИКАЗ, БРЮСИ!
Чтобы не отставать, Шерман снова пустился рысью. Держался на полшага позади судьи. Остро вглядывался в лица встречных. Вот! — еще! Они завернули за угол. Очутились в громадном конструктивистском холле, примыкающем к террасе, выходящей на Сто шестьдесят первую улицу. В холле было пятьдесят или шестьдесят зевак с горящими от восторга и возбуждения лицами, все смотрели в сторону террасы. Сквозь стеклянную дверь Шерман увидел скопление людей.
Ковитский подошел к дверям, отпахнул перед собой одну створку и подождал.
ЗЗЫНННННННННЬ ЗЗЗЫНННННННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!
— Не выходите, судья! — крикнул Брюси. — Я прошу вас!
В центре террасы стоял микрофон на стойке, как будто это концертная эстрада. У микрофона высокий негр в черном костюме и белой рубашке. Вокруг толпились люди — как черные, так и белые. Рядом с негром белая женщина с жесткими светлыми седеющими волосами. Толпа, состоявшая из черных и белых, занимала террасу и ступеньки, ведущие на нее с двух сторон. Судя по шуму, на главном крыльце и тротуаре Сто шестьдесят первой улицы собрались сотни, а может, тысячи людей. Тут Шерман понял, кто этот высокий человек у микрофона. Преподобный Бэкон.
Он говорил с толпой ровным, хорошо поставленным баритоном, и каждое его слово звучало так, словно это очередной решительный шаг судьбы.
— Всей душой мы были преданы обществу… и его властным структурам… и что мы имеем? — (В толпе гул и сердитые выкрики.) — Мы верили их обещаниям… и что мы получили? — (Взвизги, стоны, крики.) — Мы верили в их правосудие. Нам говорили, что правосудие не взирает на лица. Что Фемида слепа… что она беспристрастна… да?.. Что эта женщина не видит различия в цвете кожи… И кем же эта слепая женщина оказалась? Как ее имя? Какую личину она надевает, когда предается своим лживым расистским игрищам? — (Крики, уханье, вопли, кровожадные призывы.) — Мы знаем эту личину и знаем имя… МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! — (Снова вопли, улюлюканье, хохот, выкрики, переходящие в оглушительный вой.) — МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! — (Вой переходит в рев.) — Но мы можем подождать, братья и сестры… мы способны ждать… Мы долго ждали, и идти нам больше некуда. МЫ ПОДОЖДЕМ!.. Подождем, когда прихвостни власти покажут нам свои лица. Сейчас он там. Во-он там! — Лицом Бэкон остался повернут к толпе и микрофону, но руку с указующим перстом отбросил назад, в сторону здания. — Он знает, что здесь собрались люди, потому что… он-то… вовсе не слеп… Он живет на этом островке страха среди могучего людского моря, зная: люди — и правосудие! — ждут его. И ускользнуть ему не удастся! — Толпа заревела, а Бэкон на секунду наклонился в сторону, и седеющая женщина что-то прошептала ему на ухо.
В этот момент Ковитский распахнул перед собой обе стеклянные створки. Его мантия раздувалась как огромные черные крылья.
— Судья! Бога ради!
Ковитский остановился в проеме, придерживая широко расставленными руками створки дверей. Мгновение… другое… Руки упали, вздувавшиеся крылья мантии обвисли вокруг хрупкого тела. Он повернулся и шагнул обратно в холл. Он шел опустив голову и вполголоса бормотал:
— Их единственный друг, единственный, на хрен, друг! — Глянул на пристава:
— Ладно, Брюси, пойдемте. Нет! Как же так!
— Нет-нет, судья! — вырвалось у Шермана. — Не отступайтесь! Я пойду с вами!
Ковитский резко обернулся к Шерману. Явно он до последней минуты его не замечал. Свирепо нахмурился:
— Какого дьявола…
— Не отступайтесь! — повторил Шерман. — Не отступайтесь, судья!
Ковитский молча посмотрел на него. Увлекаемые Брюси, они все вместе уже шли скорым шагом по коридору. Народу в коридорах прибавилось… Какой сброд… «Это Ковитский! Это он — тот самый!» Выкрики… злобный вой…
ЗЗЗЫНННННННЬЗЗЗЫНННННННННЬ ЗЗЗЫННННННННННННЬ! — тревога надрывалась звоном, он несся по всем коридорам, отдаваясь от мраморных стен… Какой-то мужчина постарше, не из демонстрантов, подошел сбоку, преграждая путь Ковитскому, ткнул в него пальцем и сразу в крик
— Вы…
Но Шерман кинулся к нему с воплем:
— А ну, т-твою мать, проваливай!
Мужчина отпрыгнул, не успев закрыть рот. Какое испуганное лицо! Вот! — еще! — врезать ему кулаком под дых, размозжить нос, вышибить каблуком глаз! Шерман оглянулся на Ковитского.
Ковитский смотрел на него как на умалишенного. Так же смотрел и Киллиан. И оба пристава.
— Вы что, спятили? — рассердился Ковитский. — Хотите, чтобы вас убили?
— Судья, — ответил Шерман, — это не важно! Не важно! — И улыбнулся. Почувствовал, как вздернулась, обнажая зубы, верхняя губа. Из горла вырвался хриплый безумный смешок. Без вожака толпа в коридоре неуверенно расступалась, Шерман всматривался в лица, словно расстреливая их на ходу взглядом. Сердце его полнилось страхом… и восторгом — еще! еще!
Маленький отряд, сохраняя боевой порядок, отступал по мраморным коридорам.
Годом позже на полосе Б-1 раздела городских новостей в газете «Нью-Йорк таймс» была опубликована следующая заметка за подписью Овертон Холмс-младший.
В СМЕРТИ ПРИМЕРНОГО ШКОЛЬНИКА ОБВИНЯЕТСЯ ФИНАНСИСТ
Вчера бывшего финансиста с Уолл-стрит Шермана Мак-Коя привезли в наручниках в Бронкс, чтобы судить за непредумышленное убийство девятнадцатилетнего Генри Лэмба, черного школьника, которым гордился весь его квартал в Южном Бронксе.
Смерть мистера Лэмба наступила в понедельник вечером в клинике имени Линкольна вследствие черепно-мозговой травмы, полученной 13 месяцев назад, когда его сбил мистер Мак-Кой, проезжая в своем спортивном «мерседесе» по Брукнеровскому бульвару. С тех пор мистер Лэмб в сознание не приходил.
Когда сотрудники прокуратуры вели мистера Мак-Коя к зданию Уголовного суда Бронкса на 161 -й улице, демонстранты из «Всенародной солидарности» и других организаций встретили его криками: «уолл-стритский убийца», «капиталистический бандит» и «наконец-то попался». В прошлом году вокруг вопроса о предполагаемой роли мистера Мак-Коя в нанесении телесных повреждений мистеру Лэмбу разразилась политическая буря.
Видный мужчина
На вопрос репортеров, как вяжется его положение уолл-стритского финансиста, жителя Парк авеню, с ситуацией, в какой он находится в настоящее время, мистер Мак-Кой выкрикнул: «У меня нет ничего общего ни с Уолл-стрит, ни с Парк авеню. Я профессиональный обвиняемый. Меня уже год таскают по судам, и я выдержу еще год, а потребуется, так и от восьми до двадцати пяти».
Цифры, конечно же, означают рамки возможного срока заключения, который грозит ему, если будет вынесен обвинительный приговор в связи с этом новым обвинением. Говорят, что к заседанию большого жюри окружной прокурор Бронкса Ричард Э. Вейсс подготовил обвинительное заключение на пятидесяти страницах. Широко известно, что решительность, проявленная в расследовании этого дела мистером Вейссом, была его главным козырем при выдвижении своей кандидатуры на ноябрьских перевыборах, где он одержал победу.
Мистер Мак-Кой — сын известного уолл-стритского адвоката Джона Кэмпбелла Мак-Коя, питомец колледжа Святого Павла и Йейльского университета, теперь ему 39 лет, этот высокий, видный мужчина был одет в спортивную рубашку без галстука, защитного цвета брюки и туристские ботинки. Такой наряд является полной противоположностью двухтысячедолларовым шитым на заказ в Англии костюмам, которыми он славился, когда, работая в компании «Пирс-и-Пирс» и получая по миллиону долларов в год, был легендарным «королем рынка облигаций».
Когда его через боковую дверь здания суда вводили в Центральный распределитель Бронкса, мистер Мак-Кой в ответ на вопросы репортеров сказал: «Говорю же вам, я целиком посвятил себя карьере обвиняемого. Теперь я одеваюсь специально для тюрьмы, хотя никто меня еще не признал виновным ни в каком преступлении».
Понизившийся жизненный уровень
На слушании дела, состоявшемся спустя шесть часов, мистер Мак-Кой предстал перед судьей Сэмюэлем Ауэрбахом со слегка распухшей левой скулой и ссадинами на костяшках пальцев обеих рук. Судье Ауэрбаху на вопрос, что случилось, он ответил, сжав кулаки: «Не беспокойтесь, судья. Это мои трудности».
