Язык непо, детище московского математика Федора Чешихина, тоже был создан из эсперанто, но на основах, прямо противоположных принципам де Бофрона. На взгляд Чешихина, творению Заменгофа недоставало как раз логики, а хаоса там было в избытке. В отличие от идистов словарный запас эсперанто он сохранил в неприкосновенности, зато радикально переработал грамматику. Слова остались прежними, но отныне должны были жить по Чешихину, а не по Заменгофу. Отсюда и название языка, думал Свечников, пока не узнал, что непо на эсперанто значит «племянник». Этот язык был не прямым его потомком, как идо, а боковой ветвью по нисходящей линии.
Для Даневича доктор Заменгоф был скучный педант, усвоивший все пороки талмудистской науки, для Попова – неряшливый местечковый мечтатель без царя в голове. Трудно было вообразить, что идисты когда-нибудь объединятся с непистами, но тех и других роднило страстное желание расплеваться с общим прародителем. На этой платформе они в итоге и сошлись. Правда, не вполне ясно было, кто из них представляет собой правую оппозицию, а кто – левую. Разобраться в этом простом, казалось бы, вопросе Свечников не мог и мучился, не понимая, с кем следует бороться в первую очередь.
Чаша терпения переполнилась, когда Даневич сумел обольстить начальника отдела просвещения губисполкома. В результате он получил доступ к бывшей епархиальной типографии, напечатал сотню брошюр с тезисами идизма и пачку листовок с карикатурой на Заменгофа. Творец эсперанто четвертый год лежал в могиле, но эти ребята избрали его своей мишенью, хотя без него не было бы их самих. На листовках Ла Майстро изображался шарообразным китайским божком, которого через задний проход велосипедным насосом надувают жрецы-гомаранисты. Попов с Даневичем расклеивали эти бумажки в университете, брошюры отдавали в библиотеки, подбрасывали в училища, в школы 2-й ступени, добрались до сепараторного и даже до пушечного завода.
В конце июня Свечников не выдержал и направил в секретариат губкома письмо с требованием пресечь эту пропаганду как вредную для общепролетарского дела.
«Для рабочих многих стран, – писал он, – где царит диктатура буржуазии, эсперанто-клубы нередко являются единственно доступной легальной формой пролетарских организаций. За границами Совроссии эсперанто называют большевистским языком, чего нельзя сказать о т. н. языке идо или, тем более, непо, получившим распространение в узкой среде склонного к теоретическим чревовещаниям белоподкладочного студенчества. Не впадая в панику, следует тем не менее признать, что дезорганизующее воздействие, которое Даневич и Попов оказывают на рядовых эсперантистов, объективно ведет к расколу эспер-движения и льет воду на мельницу врагов мировой революции».
Список обвинений перетек на вторую страницу, но в заключение Свечников добавил еще одно: «Среди сторонников упомянутых языков широко распространены погромные настроения, выражающиеся в недовольстве якобы царящим в советских эсперантистских организациях еврейским засильем».
Последний довод в такого рода кляузах считался неотразимым.
Город, в который Свечников с боями вошел год назад, тянулся по левому берегу Камы. На этом отрезке она текла идеально прямо, словно ее прокопали по шнуру. Дома даже в центре были преимущественно деревянные, но стояли согласно плану, утвержденному еще Екатериной Великой и призванному превратить это богом забытое место в подобие Петербурга. Улицы шли или параллельно Каме, или перпендикулярно и пересекались под прямым углом, на равном расстоянии одна от другой. Образованные ими кварталы имели форму квадрата, лишь на угорах иногда растягиваясь до прямоугольника.
Улицы, перпендикулярные Каме, сразу за городскими заставами переходили в торговые тракты и носили имена тех географических пунктов, куда путник, избравший это направление, мог по ним добраться. Исключений не было.
Улицы, идущие вдоль реки, назывались по расположенным на них церквам: Вознесенская, Воскресенская, Покровская. Исключения были, поскольку церквей насчитывалось все-таки меньше, чем улиц.
В этой сетке координат, напоминающей белую решетку на морде у Глобуса, в одной плоскости чудесным образом сходились линии двух параллельных пространств – земного и духовного. В точках пересечения стояли водопроводные колонки, ныне бездействующие. Варанкин с семьей обитал в одном из таких мест, в необшитом бревенчатом доме на углу Покровской и Соликамской.
Дверь открыла его жена Мира, рыхлая еврейка с головой в бигуди. До идеала истинного гомарано женского пола ей было очень далеко, куда дальше, чем Иде Лазаревне с ее фигурой наяды и глазами цвета средиземноморской волны. Сознавая это, Мира постоянно увязывалась за мужем на заседания клуба, хотя овладеть эсперанто так и не сумела, а после конвоировала его до дому.
– Михаила Исаевича нет, – сообщила она.
– А когда будет?
– Давно должен быть, занятия у него кончаются в четыре. Можете подождать, если хотите.
В столовой пили чай с белым хлебом девочка лет пяти и мальчик постарше. Свечников узнал в нем того героя, который во вчерашней пантомиме сабелькой рубил проволочные клетки, чтобы заточенные в них нации слились в братском объятии.
Вторая комната была величиной с вагонное купе. В ней едва помещались шкафчик с книгами, стол и стул.
– Это кабинет Михаила Исаевича. Что почитать, вы, думаю, здесь найдете, – сказала Мира.
В ее голосе слышалась гордость за мужа, прочитавшего все эти тома, и за себя, имеющую в мужьях такого человека. Шкафчик вмещал сотни полторы книг, но для нее это была цифра почти астрономическая. Она, видимо, полагала, что знания, почерпнутые отсюда Варанкиным, являются их общим семейным достоянием.
Свечников попросил стакан воды и через пару минут получил то, что просил, не более того. Чаю ему не предложили. Вывернув шею, он начал изучать книги в шкафчике. Отдельную полку занимали издания в цветовой гамме от грязно-белого до защитного – бедные, жалкие, в бумажных обложках, но бахрома закладок над их верхними обрезами свидетельствовала, что они-то и составляют самую ценную для хозяина часть библиотеки. Книг в твердых переплетах здесь имелось всего три: «Фундаменто» Заменгофа, его же перевод Ветхого Завета на эсперанто и эсперанто-русский словарь.
Прочие корешки умалчивали о том, что скрыто под ними. Нельзя было узнать название книжки, не вытащив ее из ряда. Присмотревшись, Свечников достал одну, особенно раздувшуюся от закладок, и угадал с первого раза: Алферьев «12 уроков эсперанто-орфографии». Издана в 1914 году клубом «Амикаро», Санкт-Петербург, Шпалерная, 11.
Открыл, полистал – ничего интересного. Содержание полностью соответствовало заглавию, но он уже не мог отделаться от мысли, что пистолет, якобы найденный Идой Лазаревной во дворе Стефановского училища, передал ей Варанкин. Никого ближе, чем она, у него там не было.
Заодно следовало выяснить, что означает слово амикаро. Полез в словарь, там сообщалось: «Одно из краеугольных понятий гомаранизма, в буквальном переводе означает “дорогие друзья”. Принадлежит к группе слов, которые не могут быть адекватно переведены на национальные языки. Амикаро – дружество единомышленников, объединенных общей идеей, причем идеей, пропущенной через сердце. Союз между ними по цели и смыслу подобен союзу мужчины и женщины, любящих друг друга и воспитывающих общего ребенка».
Между страницами словаря заложено было несколько листочков. Наброски статей, конспекты, выписки, 10 советов начинающему оратору («Цитаты произносить, а не зачитывать. Ловить оппонента на уклонениях от тезиса. Во время произнесения речи не вертеть в руках посторонних предметов» и прочее). На следующем, густо исписанном и пестревшем помарками листе глаз выхватил его же собственную фамилию: Свечников. Он увидел ее прежде, чем успел прочесть всё остальное.
Это был черновик доноса в одно из мест, откуда могли повлиять на выборы председателя правления клуба. Варанкин доказывал, что эту процедуру нельзя пускать на самотек, так как могут выбрать Свечникова, а «т. Свечников скомпрометировал себя рядом поступков и заявлений, известных, к сожалению, лишь узкому кругу близких ему людей». А именно: он распространяет «беспочвенный миф» о происхождении эмблемы восставшего пролетариата из пятиконечной эсперантистской звезды, перекрашенной из зеленого в красный, тогда как оба эти символа совершенно независимо друг от друга возникли «на базе факта существования пяти континентов земного шара». Он по собственной инициативе, без согласования с другими членами правления, вступил в переписку с польскими эсперантистами, что в условиях войны с панской Польшей не может быть личной инициативой не только рядового члена клуба, но даже отдельно взятого члена правления. Настораживают и его настойчивые попытки завязать сношения с банком Фридмана и Эртла в Лондоне. Причиной этого является, вероятно, желание добыть средства для формирования эспер-отрядов особого назначения. Есть опасность, что такие отряды будут использованы Свечниковым как преданная ему вооруженная сила вроде «преторианской гвардии», с опорой на которую он попытается «устранить всех неугодных и установить режим своей личной власти в международном эспер-движении».
