Так и есть! Ежедневная забота о народе. Посреди двора чадила полевая кухня, над распахнутым котлом, отставив жирный зад, склонился солдат. Все было как всегда: банки на земле, куски хлеба на выщербленном столе и плакат под навесом – "Бесплатное питание". Ниже еще что-то шло красным, но Максимов не стал напрягать зрение, и так все знал наизусть: "Только многодетным и грудным детям по предъявлению удостоверения личности".
"Интересно, как это многодетно-грудной ребенок предъявит удостоверение? – подумал Максимов. – Совсем мозги пропили".
Он захлопнул окно, хотя в комнате еще стоял спертый ночной воздух. Терпеть пытку запахом кухни уже не было сил.
Из-под лоскута оторванных обоев рябил в глаза мелкий газетный шрифт. Максимов машинально надорвал плотный неопределенной расцветки, сально-желтый лист обоев и по дурной интеллигентной привыче читать все подряд пробежал взглядом по колонке.
* * *
Оперативная обстановка
БАНДИТОВ – ВНЕ ЗАКОНА!
Трудящиеся нашего района с чувством искренней радости выслушали постановление выездной сессии Особого трибунала. Последние слова приговора, произнесенные председателем трибунала капитаном Таракановым, утонули в шквале аплодисментов. "Смерть бандитам!" – как один скандировали граждане, до отказа заполнившие актовый зал Дома народных собраний.
Все пятеро боевиков из недавно разгромленной банды: Петраков Е.К., Столешников В.В., Сироштан А.Д., Волков О.Л., и Мухамедов О.Э. приговорены к расстрелу.
Вина еще двоих преступников в организации и проведении террористических актов полностью доказана. Пусть на этот раз им удалось избежать карающего меча правосудия. В отношении Максима Иванова и Юрия Садовского приговор вынесен – к расстрелу (заочно). Оба бандита объявлены вне закона.
Не долго вам, господа "защитники народа", осталось бегать от народного гнева! Не будет вам ни срока давности, ни пощады.
газета "Наш путь" от 11.08.
Максимов суеверно ногтем начертил на газете, твердой от сто лет назад высохшего клея, руну Льда.[1]
Перечисленные фамилии были ему знакомы. А под псевдонимом "Иванов" в приговоре фигурировал он сам – Максим Владимирович Максимов. Странник…
Это был их первый бой. И первые потери.
"И не сто лет назад это было, а всего три, – поправил себя Максимов, на секунду закрыв глаза. – Просто ты потерял счет времени и потерям".
Ретроспектива
Вольная слобода
(за три года до описываемых событий)
Так и жили, потерявшись во времени. Как-то сами собой пропали часы и минуты, уступив место восходам, зенитам и закатам. Сутки распались на день и ночь, а череда месяцев сложилась в три сезона – зиму, лето и слякотное и сырое непойми что, затесавшееся между долгим холодом и кратким зноем.
В первый же год все напрочь забыли тот мир, из которого убежали, как бегут звери, нутром почуяв грядущую беду. Покинутый мир рухнул, а они остались живы. Даже если там, где-то далеко-далеко, еще и теплилась, копошилась и корчилась жизнь, то обитателей Вольной Слободы это абсолютно не интересовало. Они забыли о том мире, как вынырнувший из утробы младенец разом забывает свои прошлые жизни. Остаются только смутные воспоминания да странные сны. Но они никого не тревожили.
Только нравы в деревню перекочевали городские. Община больше напоминала колонию приснопамятных хиппи, чем строгий к себе и другим крестьянский "мир". А впрочем, что требовать с молодых неформалов и маргиналов даже в том, рухнувшем мире, живших через пень-колоду да как Бог на душу положит.
Семейные пары тасовались, как дамы и валеты в шулерских пальцах. Только катаклизменных последствий брачная чехарда и свободная любовь не имели. Как-то обходилось без шумного мордобития и поножовщины в летальным исходом. Все решалось просто и по взаимному согласию: любишь – живи, не можешь – ищи кто полюбит тебя. Скорее всего, из-за того, что оказавшись на островке обжитого пространства среди бескраних лесов, иссеченных проталинами урочищ, все разом и навсегда поняли – им тут жить. Как сами положат и сумеют. И жить очень долго. Просто потому, что больше им жить негде. Старый мир сгинул, и они сами отреклись от того, что от него еще осталось.
Новый мир принял их, как родных детей, и быстро научил всему, что необходимо знать, чтобы жить ладом и складом с самим собой, людьми и тем океаном жизни, что лежал вокруг, дышал сырой землей, разнотравьем и грибным лесным духом.
В домах завелись домовята, такие же шебутные, как и народившиеся дети, прятали вещи, опрокидывали чашки, спутывали спящим волосы, гугукали из подполья и шебуршали в сенях. В болоте заухали кикиморы, лешие беззлобно стали кружить новых соседей по рощам и долам, словно проводя ознакомительные экскурсии. Очень быстро выяснилось, что в окружающем пространстве, казалось бы распахнутом настежь, есть места, куда так просто не войдешь, а есть и такие, что не пустят тебя вовсе. Есть то, что само просится тебе в руки, а брать ни за что нельзя, а на все, что хочешь подобрать и унести с собой следует просить разрешения. Ни у кого персонально. Просто мысленно спросить: "Можно или нет?" И никогда не оспаривать ответа.
Незаметно в души людей вошел покой. Разгладились лица, звонче стали голоса, а из глаз пропал городской нервный блеск. Когда накатывало и вдруг опять становилось непонятно, что ты здесь свой, пока мыслишь и чувствуешь себя частичкой общего бытия, смотрели на детей, а они жили так, будто никакой другой жизни не знали и никаких других ее законов не ведали. И тогда вновь в головах наступала ясность неба, а в сердцах покой земли. Души, тысячу раз прошедшие фильтры задушевных бесед при лучине и омытые потом совместного труда не за страх, а за совесть, обрели кристальную чистоту неспешных лесных ручьев.
А самое отрадное было осознавать, что за лад и склад, что установился в душе и малом мире вокруг, ты не обязан никому, кроме как самому себе да тем, кто жил рядом.
Первым признаком надвигающейся беды стал вертолет. Он появился нежданно и негаданно, нудным буравчиком вспоров тишину. На большой высоте надолго завис над деревней, потом завалился на бок и спикировал в сторону дальнего леса, прозванного Темным, потому что без нужды к его опушке старались не подходить, а глубже первого ряда деревьев Темный лес никого в себя и не вспускал.
Вертолет вернулся через два дня. Потом еще. Через семь лун и восемь солнц стал летать регулярно, выписывая в небе ломанные кривые, то пропадая из глаз, то проносясь над самой головой.
Деревенские, уже важно величавшие себя общинниками, с показным равнодушием папуасов к чудесам мирового авиапрома, продолжали заниматься своими делами, на вертолет не пялились и в разговорах старались зеленого летающего "крокодила" не упоминать.
Но Максимов заметил тревогу, вновь поселившуюся в глазах у многих. Было ясно, что-то радикально изменилось в т о м мире, если у вертолетчиков появился керосин. Ничего хорошего общинникам это не сулило. Максимов не стал усугублять тихую панику, как ночные тени с болот, засновавшую от дома к дому, и накладывающую серую тень на лица. А мог дать вполне квалифицированный комментарий: вертолет проводил разведку местности. И осталось недолго ждать, чтобы узнать, кто и какую операцию будет проводить в районе их деревни.
Потом появились и сами летуны. Просто свались с неба. Вертолет однажды нырнул тупым рылом вниз, взбил ветром кроны берез на краю выгона, прозванного без особого мудроствования Бежин Луг, и по-хозяйски вдавил все три колеса в мягкую землю пашни.
По случаю прибытия незванных гостей устроили обед. Летуны в количестве трех человек ели местные разносолы за десятерых и только нахваливали. А женская половина общины просто осоловела до мартовского кошачьего блеска в глазах от вида и острого духа крутых пилотских курток и заветренных рож ангелов неба. Мужики ревновали, но по-тихому. Во всяком случае, под самогон на травах никто лиц дорогих гостей подпортить не прорывался.
Летчики отвалили уже за полночь, загрузив на борт соленые, маринованные, копченные и вяленые гостинцы. В качестве ответного дара через два дня, снизившись, аккуратно сбросили общинником три армейских ящика. В одном был всякий металлический хлам для кузни, во втором радиоплаты и неработающие приемники, которые местные умельцы быстро починили. В третьем лежали стальные четверти спирта-ректификата, для безопасности, а может и с умыслом, переложенные пачками газет.
Из них-то, раньше, чем из оживших динамиков радиопримников, общинники узнали, что покинутый мир выжил, устоял под ударами серийный аварий и социальных катастроф. Только окончательно сошел с ума.
Радостное известие, что таких общин по стране насчитывалось тысячи, быстро было омрачнено программными заявлениями новых вершителей судеб и репортажами с мест.
