– Я тебя раньше убью. Стой! Некогда мне ждать. Где ты шляешься трое суток?
– Я у тетки была, за городом. Она заболела…
– Врешь, – спокойно сказал Незначный. – На себя посмотри. На ногах не стоишь, глаза зафаканы!
– Как вы сказали? – вскинула свои лукаво-синие глазки Олечка.
Вставлять американские жаргонизмы в русскую речь было дурным тоном во всех иностранных отделах Второго управления КГБ, этим щеголяли только молоденькие лейтенантики и выпускники спецкурсов интенсивного английского языка, который, кстати сказать, прошла в прошлом году и Олечка Махова, чтобы не только сексом заниматься с иностранцами, но и развлекать их рассказами о советской стране. Только Олечке эти курсы оказались ни к чему – сколько ни прослушивал Незначный ее постельные разговоры с иностранцами, кроме слов «ван мор» или «кам ин» там почти никаких разговоров не было.
– Вот что, – строго сказал ей Незначный. – Мастерство у тебя кончается в два часа. В два пятнадцать ты должна быть в гостинице «Националь». Назовешь администратору свою фамилию и получишь ключ от номера на двенадцатом этаже. И учти – все, с этой минуты ты на работе! И если опоздаешь хоть на минуту – это будет твой последний день в институте, даю слово офицера!
– Ну, хорошо, хорошо! Но… Фролчик Сеич, я ж не могу в гостиницу вселяться без вещей. Мне в общагу надо заскочить за чемоданом, за тряпками. А денег нет на такси. Сколько мне там дней жить нужно? С кем работать?
– Роберт Вильямс прилетает сегодня, я тебе говорил о нем.
– Ах, этот?! Ну, этого я за два дня зафакаю! Только вы его жену уберете куда-нибудь на пару часов?
– Все сделаем. Но ты должна вселиться раньше него, ясно?
– Фрол Сеич, а вы мне прошлый раз обещали, что сделаете приглашение в кино сниматься. Я ради этого канадца чуть до инфаркта не зафакала.
– Сделаю. Вот выполнишь это задание – все сделаю.
– Слово коммуниста?
– Честное слово.
– Нет, вы партийное дайте слово! – требовательно сказала Олечка и так медленно, не спеша, с затяжкой облизнула языком свои губы, что у Незначного до ломоты защемило в груди и внизу живота.
– Хорошо, партийное слово, – нехотя сказал он.
– Все! Целую! Побежала! Буду в два пятнадцать. Дайте трояк на обед. Потом вычтете из суточных. – Оля нетерпеливо выхватила у Незначного пятерку и, привстав на цыпочки, чмокнула его в шею. И тут же помчалась наверх, на второй этаж.
– Смотри, Ольга! – крикнул ей вслед Незначный. – Я там буду в два двадцать пять. Если ты не приедешь…
– Приеду! Приеду! Я ж не идиотка! – крикнула с лестницы Ольга, и ее точеные, идеальной формы ноги, взметая на бегу коротенькую юбочку, оказались над головой у Незначного.
– Дура, ты же без трусов!… – крикнул ей Незначный.
– Я знаю, я не успела, не важно! – отозвалась, хохоча, Махова и исчезла.
Незначный сокрушенно покачал головой и вздохнул. Ну и работка у него! Ладно, ножки – и какие ножки! – мы приготовили доктору Вильямсу. Добро пожаловать, доктор Вильямс, угощайтесь! Теперь нужно позаботиться о вашей Вирджинии…
«Объявляется посадка в самолет советской авиакомпании «Аэрофлот», следующий рейсом Лондон – Брюссель – Москва. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу номер пять. Повторяю…»
Бархатный женский голос плыл по брюссельскому аэровокзалу, повторяя объявление по-русски со смешными и неправильными ударениями и нерусским акцентом, но именно этот нерусский акцент сжал Ставинскому сердце. Все. Ловушка закрывается. Он сам идет в западню, в капкан. Конечно, он помнит последний инструктаж Мак Кери. И фотографию какого-то гэбэшного майора Незначного, который занимается вербовкой американских туристов. И фотографии его помощников и помощниц – перед отъездом Мак Кери несколько часов инструктировал его о кагэбэшных ловушках, поскольку шеф русского отдела CIA приказал показать Ставинскому и Вирджинии все, что они знают о работе американского сектора туристического отдела КГБ. А они кое-что знают. На той «заветной» карте, которую так любовно бережет в своем сейфе майор Незначный, далеко не все цифры соответствуют действительности – кое-кто из «крестников» Незначного нашел в себе мужество по приезде в США прийти в CIA и рассказать о том, как его вербовали в Москве. И Мак Кери выложил перед Ставинским и Вирджинией весь набор излюбленных приемов Незначного, вплоть до фотографии его «козырной карты» – соблазнительной красотки Оли Маховой. Теперь две контрразведки разыгрывали новую партию, где королем и ферзем были Ставинский и Вирджиния. И CIA готовило Ставинского к этой партии, как могло, но все понимали, что нельзя предугадать все ходы противника. Единственное, в чем мог быть уверен Ставинский почти наверняка, – это то, что 16 ноября в автоматической камере хранения Ярославского вокзала, в ящике № 217, который открывается шифром 141516, его будут ждать, как он и просил, два комплекта советских документов, деньги на первое время жизни в СССР и указание, как выходить на связь с CIA в случае крайней необходимости. И – все. Господи, но ведь больше не будет этой нерусской чистоты вокзалов, этих мягко-негромких голосов стюардесс и продавщиц, этих зеркальных, словно вымытых дорогим шампунем, блестящих витрин, за которыми есть все, абсолютно все, неограниченно все – японская радиотехника, китайский фарфор, парижская косметика, шотландская шерсть, итальянская обувь, бразильская кожа, канадские меха, израильские цветы и фрукты, американские сигареты, смирновская водка и сотни ликеров, вин, коньяков, бренди и виски со всего мира. Не будет.
Ставинский и Вирджиния стояли в огромном, но уютно декорированном цветами и витринами «Небесных магазинов» зале брюссельского аэропорта, в нескольких шагах от них была автоматическая бегущая дорожка из мягкой рифленой резины, по которой из общего зала вы вкатываетесь в зал посадки, но именно эти несколько шагов казались сейчас Ставинскому шире и длинней Атлантического океана. Там, за этой черной бегущей дорожкой, стоял «Ту-154» – советский самолет, капкан Ставинского. Всего несколько шагов – и ты уже на борту самолета, ты уже в желудке советской власти, во власти другого мира. А если он с ходу напорется на какую-нибудь знакомую стюардессу?
Рядом, в нескольких шагах – двери в Европу: маленькая стойка таможни, стоит подойти к ней, протянуть свой американский паспорт, и – «пожалуйста, сэр, проходите!» – проходите в Швецию, в Данию, в Австралию и Японию, в Новую Зеландию и даже на Ямайку. Какой он идиот, что не объездил все эти страны! Только два дня отпустил им Мак Кери на Рим и три дня – на Париж и Брюссель, чтобы у русских было впечатление, что Вильямсы совершают свадебное путешествие…
Вирджиния мягко тронула его за руку и вопросительно заглянула в глаза.
– Пошли, – хотел сказать Ставинский, но только поморщился от боли в горле. Горло болело действительно, без дураков – вчера перед выездом из Парижа в Брюссель он съел полную коробку мороженого, чтобы вызвать у себя натуральную ангину, и вызвал – гланды распухли, их обложило противным бело-желтым налетом, ни говорить, ни глотать, ни даже затянуться сигаретой. Теперь даже под пыткой он и вправду не может произнести ни слова ни по-английски, ни по-русски, он может только шептать что-то невнятное, и по этому шипению никакая таможня не поймает его на неправильном английском.
Ставинский поправил повязку на горле – теплый компресс, перевязанный толстым слоем бинта, потом взял Вирджинию под руку, и они сделали те несколько коротких шагов, которые отрывали их от Запада. Черная бегущая дорожка повезла их к советскому самолету – уплывали назад, в прошлое, витрины «скай-шопов», их элегантные продавщицы и весь Его Сиятельство Запад.
Страх, что в советском самолете какая-нибудь стюардесса или кто-то из советских пассажиров в первую же минуту изумленно воскликнет: «Ой, Ставинский?! Сколько лет, сколько зим!» – этот чисто теоретический страх был пустяком по сравнению с тем, что выпало на долю Ставинского в ту секунду, когда он шагнул с трапа в салон самолета. Не какая-то стюардесса, а половина пассажиров этого самолета были его прежней жизнью, а точнее – мечтой его прежней жизни в СССР. Сливки советского кинематографа – знаменитые киноартисты, режиссеры, сценаристы и кинооператоры с женами и без жен – возвращались этим рейсом из туристической поездки по Европе. Рейс был проходящий, Лондон – Брюссель – Москва, и советских пассажиров не выпустили в Брюсселе из самолета (уж конечно, не бельгийские власти, а руководитель их группы секретарь Союза кинематографистов Григорий Мурьянов – зачем ему лишние страхи, что кто-то сбежит на Запад в последнюю минуту). И, шагнув в салон самолета, Ставинский застал здесь чисто русский галдеж.
– Гриша, я объездила полмира и не сбежала! Вы что – охренели? Мы же не Большой театр! – говорила надутому, угрюмому Мурьянову замечательная сорокалетняя актриса Ия Красавина. – У меня валюта осталась, я хотела тут «Шанель» купить!
