– Ну, у меня еще есть время, пока они пройдут таможенный досмотр, – ответила она и осталась допивать свой чай, а Незначный отправился в скрытую от глаз приезжих «дежурку» при таможенном зале.
В зале таможенного досмотра прибывшие из Европы советские кинематографисты уже шумно толпились у ленты багажного транспортера. Они стаскивали с конвейера свои огромные, набитые западным барахлом чемоданы, а кроме этих чемоданов у них еще были ручные сумки, баулы, авоськи, пакеты, коробки. Экономя на носильщиках, они собственноручно тащили этот багаж на столы таможенного досмотра… Незначный и еще трое его коллег из бельгийского, французского и английского отделов КГБ стояли в «дежурке» за дымчатым стеклом и, невидимые снаружи, с удивлением узнавали известные всей стране лица – Бондарчука, Баталова, Бурляева, Соловей, Мордунова, Красавиной. У них не только не открывали чемоданы, но даже не проверяли их документы, и кинозвезды были убеждены, что вот она, сила их славы. Действительно, кто не знает знаменитого комика Мордунова? Потеха, усмехнулся про себя Незначный, стоит ему или кому-нибудь из его коллег прикоснуться к этой красной кнопке на пульте спецсвязи, как на столе у таможенника вспыхнет невидимое приезжему красное табло, и уж тут любой из этих кинозвезд будет устроен такой досмотр с пристрастием – каждую пару привезенных с Запада джинсов до швов прощупают! Но нет команды проверять киношников, и, подхватив в каждую руку по чемодану и еще по две сумки и каким-то чудом удерживая при этом на плече рулон с импортным ковром, толстяк Мордунов спешно тащится к выходу из зала, где его ждут жена и взрослые дети. Но вместо того, чтобы обнять прибывшего главу семьи, дети торопливо схватили его багаж и бегом потащили чемоданы, сумки и ковер на улицу, к машине. Только там, в машине, подумал Незначный, они, обалдевая от счастья, поверят в такую редкую удачу – папе удалось провезти лишнюю пару джинсов и аж четыре пары женских сапог!…
Следом за советскими кинематографистами шли иностранцы – просоветский бельгийский писатель (Вася Собинов, сотрудник бельгийского отдела КГБ, нажал на пульте белую кнопку, и там, у таможенника, зажглось перед глазами белое табло, что означало «легкая внешняя проверка»), потом два французских коммерсанта, несколько англичан и, наконец, в перспективе стеклянного коридора появилась долгожданная пара – супруги Вильямс. Как это бывает со всеми иностранцами, которые впервые прилетают в СССР, они шли по коридору с явно заметной настороженностью и любопытством. Незначный усмехнулся: красивый, новый, воистину европейский аэровокзал напрочь ломает сейчас их убеждение, что они попали в медвежий угол и что на каждом шагу тут колючая проволока и КГБ. Он уже протянул руку к белой кнопке, чтобы дать сигнал таможеннику пропустить их без всяких проволочек, но тут увидел, что шея Роберта Вильямса глухо укутана шарфом, из-под которого выступает белая марлевая повязка. Секунду подумав, он нажал синюю кнопку, и таможенник тут же снял телефонную трубку.
– Что у него там на горле намотано? – сказал Незначный в микрофон. И услышал, как таможенник спросил у Вильямса по-английски, держа в руках их документы:
– Что у вас с горлом, мистер Вильямс?
Вильямс открыл рот, просипел что-то неразборчиво, но тут же вмешалась его жена, сказав ему со смехом:
– Ты уж помолчи, дорогой! – И повернулась к таможеннику: – Он простудился. В Брюсселе ужасная погода, а он еще пил виски со льдом!
«Замечательно, – подумал Незначный, – будем тебя лечить, мистер Вильямс, – вот и предлог, чтобы познакомить тебя с кем-то из наших врачей». Он нажал кнопку связи с медпунктом и приказал дежурному врачу:
– Ольга Викторовна, в таможенный зал, срочно. Посмотрите, что там у американца с горлом, и внушите ему, что это очень серьезно. Заодно прощупайте эту повязку – не везет ли он в ней что-нибудь…
Сквозь дымчатое стекло он видел, как при приближении врача Вирджиния побледнела и сказала:
– О нет! Мы не нуждаемся в докторе! Это обыкновенная простуда!…
– Не беспокойтесь, – ответила ей на плохом английском Ольга Викторовна. – У нас медицина бесплатная. Пройдемте со мной в медпункт.
Тут же подскочила и Людочка Звонарева и защебетала весело и бойко:
– Господа Вильямс? Здравствуйте! Я ваш переводчик и гид из «Интуриста». Медицинский осмотр – это простая формальность. Но если доктор скажет, что нужно лечиться, – у нас прекрасная медицина и все совершенно бесплатно…
В медпункте Роберт Вильямс охотно открыл рот и продемонстрировал врачу распухшие, с белым простудным налетом гланды. И не проявил никакого беспокойства, когда медсестра сменила ему его марлевую повязку на новый компресс. Ольга Викторовна выписала доктору Вильямсу аспирин и полоскания и сказала Людочке Звонаревой, чтобы она обязательно, не откладывая, завтра же отвезла доктора в поликлинику к врачу. Небольшая температура (37,2°) может увеличиться к вечеру, а это опасно, в Москве морозы…
На этом короткий инцидент был исчерпан, и Людочка Звонарева повела супругов Вильямс к интуристовской «Волге». Следом носильщик катил на коляске их небольшой – всего два чемодана – багаж.
Даже если вы возвращаетесь домой из короткой командировки, вам кажется, что, пока вас не было, в городе что-то должно было случиться. И вы невольно ищете взглядом приметы этих событий.
Ставинский не был в Москве шесть лет. Первые три года эмиграции он еще навещал ее в снах, ему снились ее улицы, площади, парки, запах сирени за окном его квартиры в Ростокинском проезде, сухая летняя пыль Тверского бульвара, суета молодежи на улице Горького. В глухие портландские ночи его душа перелетала половину земного шара и без устали бродила по московским улицам и переулкам. Во сне Ставинский примечал все то, что раньше прошло мимо его внимания: резной забор в глухом переулке, тенистую подворотню, старый кирпичный особнячок…
Теперь Ставинский наяву ехал по своему прошлому. Вечерний, заметаемый поземкой Ленинградский проспект стелился под колеса интуристовской «Волги». Гид «Интуриста» Людочка Звонарева, повернувшись к чете Вильямс с переднего сиденья, без умолку трещала по-английски, рассказывая о том, что всего двадцать лет назад на месте этих красивых жилых массивов был пустырь…
Ставинский почти не слышал ее болтовни: Москва, Москва, живая, не во сне, а наяву была перед ним! Русскими буквами светились названия магазинов, на мостовых снегоочистительные машины жевали снежные сугробы, и забытые им в Америке троллейбусы катили в потоке машин. Но уже и второе накатывало чувство – чувство обиды за эту такую приметную для его нового взгляда бедность. Машины – только «Жигули» да «Волги», «Жигули» да «Волги». Бедность людской одежды – серая, серая одежда на людях. Уклоняясь от встречного ветра и снега, они идут, согнувшись под тяжестью своих сумок и авосек, в серых и черных пальто, с хмурыми лицами… И эти очереди у магазинов, а над очередями, на фасадах зданий – новенькие, к празднику Революции, флаги, плакаты, транспаранты и портреты Брежнева… Даже на улице Горького – метельный ветер, редкие торопливые прохожие, короткие зябкие очереди у ресторанов «София» и «Баку» и через каждые сто метров – наряды милиции.
– Вам повезло, – говорила им тем временем Людочка Звонарева. – Окна вашего номера выходят на Манеж и на Красную площадь. Завтра увидите парад! Это очень интересно! Но все музеи завтра закрыты – даже не знаю, чем вас занять. Может быть, просто пойдем в гости к одному известному художнику? Хотите? Там будуг артисты, писатели…
Вирджиния посмотрела Ставинскому в глаза. И вдруг Ставинский с пронзительностью открытия ощутил, что не нужны ему ни эта Москва, ни эта улица Горького, которая снилась ему три года подряд, ни тем более какой-то художник, наверняка известный, сотрудничающий с КГБ. Нет, не нужны ему ни переметаемая снегами Россия, ни призрачная Америка, а нужна вот эта женщина, удивительно похожая на его мать. Но именно эти две страны – Америка и Россия, – словно сговорившись, отнимают у него Вирджинию. Десять дней осталось до разлуки, и первый день уже истекает.
За девять лет работы Незначного в КГБ таких туристов, как эти Вильямсы, он еще не видел. Их не интересовали ни музеи, ни старинные русские церкви, ни вечеринка у модного художника Гладунова, ни театры, ни лыжные прогулки в Подмосковье, ни экскурсии на московские киностудии, ни встречи с коллегами. На двенадцатом этаже гостиницы «Националь», в номере «люкс» с окнами на Манеж и на Красную площадь они уже третьи сутки напролет занимались любовью. Практически они прерывали это занятие только несколько раз в сутки для короткого сна, обеда и ужина. Даже из Большого театра, со «Спартака», они, взявшись за руки, как дети, ушли после первого действия и прямиком отправились в постель.
