Зотов прекрасно понял ответ по-ненецки, но спросил все же по-русски:
– Здесь не тундра, однако. Здесь город. Зачем тебе нож в городе?
Молчание.
– Русские тебя из тундры в интернат привезли, грамоте научили, электрический свет дали, – сказал Зотов. – Чем тебе русские не нравятся? Я, например.
– Русские свет дали, а тундру отняли, однако, – усмехнулся самый младший, ему было лет 14.
– Они меня из тундры украли, привезли в интернат, в комсомол, а потом секретарь комсомола хотел меня в кабинете изнасиловать, – сказала девчонка, ей было лет 16, не больше.
В этом заявлении не было для нас ничего необычного. Каждую осень, перед началом нового учебного года, работники окружного отдела народного образования летят на вертолетах к ненцам, пасущим оленей в самых северных, у Ледовитого океана, тундрах, собирают детей в интернаты. Ненцы ни в какую не хотят отдавать подростков старше восьми – десяти лет: они лучшие помощники и в оленеводстве, и в домашнем хозяйстве. Любой десятилетний ненчонок знает, как заарканить дикого оленя, как принимать отел у важенок, как найти в тундре сбежавшего оленя и массу прочего. Тогда работники отдела народного образования применяют простой, испытанный годами способ: спаивают упрямых родителей – и отца, и мать – водкой. А потом за дополнительные бутылки водки выменивают детей – по бутылке за подростка. Этих подростков свозят в интернаты Салехарда, Надыма и Уренгоя, и там местное комсомольское, а подчас и некомсомольское руководство позволяет себе порой баловство с юными неночками. Конечно, с точки зрения закона и 16-летняя ненка формально считается несовершеннолетней, но, с другой стороны, разве не сами ненцы выдают своих дочерей замуж в 13, а то и в 11 лет?! Вообще переспать с ненкой – до сравнительно недавнего времени у наших мужиков с этим не было никаких трудностей. Любой бывалый сибиряк расскажет вам о ненецком ритуале гостеприимства: русскому гостю, остающемуся на ночь в ненецком чуме, хозяин сам подкладывал в постель свою жену – угощал. И даже оскорблялся, если «угощение» было отвергнуто. И еще каких-нибудь пятнадцать – двадцать лет назад женщины в ненецких становищах, увидев в небе вертолет русских геологов, выбегали ему навстречу с радостными криками: «Люча[8] прилетели! Жениться будем!..»
Но за последние годы ситуация стала меняться. То ли выросло новое поколение более-менее грамотных ненцев, то ли спрос на женщин неимоверно возрос в связи с притоком в Заполярье сотен тысяч холостых мужчин, и ненецкие девчонки узнали себе цену, а скорее, и то и другое вместе – и вот некоторые юные ненки из школ-интернатов перестали быть безотказными. Больше того! В нашем Уренгойском городском суде уже несколько раз даже разбирались иски на алименты несовершеннолетних ненецких мамаш к местным геологам и инженерам!..
Я взглянула на Зотова. Интересно, как он будет реагировать на заявление этой 16-летней ненки? Наверно, в другое время он тут же стал бы выяснять фамилию того распутного секретаря комитета комсомола, который пробовал соблазнить ее в своем кабинете. Но сейчас Зотов только устало махнул рукой:
– Ладно, пусть идут. Запиши ее фамилию, потом разберемся…
Я записала к себе в блокнот: «Аюни Ладукай, 16 лет, 8-й класс школы-интерната № 3, улица Гагарина, 9».
Все смолкло, когда в гостиницу вошел Богомятов. Черт возьми, все-таки лица руководителей нашей партии стали здорово меняться за последние годы. Разве можно сравнить лица Андропова, Алиева, Горячева с теми, кто был в Политбюро раньше?! Если сделать фоторобот типичного члена наших старых правительств, то есть сложить воедино лица Хрущева, Брежнева, Подгорного, Булганина и прочих, чьи портреты сопровождают меня с первой минуты моего появления на свет, то получится сытое, румянощекое, с двойным подбородком лицо, а глаза будут начисто лишены печати интеллекта, романтики или хотя бы элементарной воли. Помню, когда мне было лет 12–13, меня это очень огорчало. Мне хотелось, чтобы нашей страной, прокладывающей всему миру дорогу в светлое будущее, управляли красивые молодые мужчины – например, как киноартист Вячеслав Тихонов, который сыграл князя Болконского в «Войне и мире».
Первый секретарь Тюменского областного комитета партии Богомятов не был похож ни на князя, ни на киноартиста. Но это явно был человек новой, нашей формации. То есть старше меня, конечно, пятидесятилетний, но уже не с хрущевско-брежневской расползшейся физиономией, а с умным, волевым, даже жестким лицом толкового руководителя. И одет он был не в коверкотово-стандартное пальто, а в современную, ладную, по фигуре, дубленку. Стремительной походкой он и его свита – руководители Тюменского областного управления КГБ и милиции – прошли через вестибюль и поднялись в номер-люкс командира авиадесантной дивизии генерала Гринько. Там секретарь Ямало-Ненецкого окружного комитета партии Рогов, майор Шатунов и полковник Синий должны были доложить Богомятову сложившуюся в Салехарде обстановку. Нас, простых следователей, включая Зотова, на это совещание, конечно, не пригласили.
Но я не успела почувствовать ни укола самолюбия, ни огорчения – в гостиницу вошел Расим Салахов – человек-легенда, геолог, который 22 года назад первым нашел нефть в Западной Сибири. Расим Салахов – это отдельная страница в моей биографии, и я бы сказала – особая страница. Теперь о нем снимают кинофильмы и пишут пьесы, теперь он начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии и Герой Социалистического Труда. Но еще восемь лет назад, когда я приехала в Тюменскую область на свою первую студенческую практику, он был лишь начальником одной из геологических экспедиций. Тогда у нас с ним дело чуть не дошло до постели только потому, что я была молоденькой 18-летней дурой, девственницей, которая трясется над своей невинностью. Но я до сих пор помню, как на таежной поляне над Иртышом, где воздух был тягучим от жаркого летнего зноя и таежных цветов, Салахов с кавказской горячностью укрывал меня своим телом, а я, судорожно сжимая ноги, стыдливо шептала: «Только не туда! Только не туда, прошу вас!..»
Конечно, если бы я выросла где-нибудь в Москве или в Париже, у меня, наверно, не было бы этого идиотского стопора – во всяком случае, в 18 лет его бы уже не было. Но, проучившись в МГУ лишь первый год, я все еще была провинциальной воронежской девушкой с крепкими ногами волейболистки, и он, Салахов, не вошел «туда», чего я не могу простить ему, кажется, до сих пор. А все остальное меж нами было, больше того – я сама тогда умирала от желания.
Салахов смеялся над моей «дурью» и, возможно, чтобы отвлечься от очередного приступа желания, рассказывал мне историю открытия тюменской нефти и газа.
В горячечности тех белых летних ночей, в путанице мыслей и желания я почти не слышала его и ничего не запоминала, кроме отдельных урывков его 20-летних приключений в дикой сибирской тайге и ненецкой тундре. Кажется, еще в 30-е годы знаменитый геолог академик Губкин предсказал наличие нефти в Сибири. По каким-то идентичностям в строении Западно-Сибирской платформы с другими нефтеносными районами мира он вычислил, что в сибирской тайге должна быть нефть. Но где? В каком месте вести поиски? Этого академик не знал. А Сибирь огромна, один только Ямало-Ненецкий национальный округ по площади больше Франции. Правда, Салехард – не Париж, а тайга и тундра – не Булонский лес с гаревыми дорожками. Тридцать лет геологические партии бродили по непроходимой тундре, тонули в летних болотах и замерзали в полярной ночи. Тридцать лет государство выбрасывало деньги на разведывательное бурение скважин, которые не давали ничего, кроме опровержения теории знаменитого академика. Среди этих геологов-неудачников был молодой, двадцатитрехлетний геолог из Баку – Расим Салахов. На своем кауром жеребце Казбеке он кочевал по тайге и тундре, кормил гнус своей молодой кровью, проваливался в болотах, дрался с рабочими – бывшими уголовниками (а кто еще работал тогда подсобными рабочими в таежных экспедициях?!) и с упрямством истинного кавказца «выбивал» в Москве новые деньги для новых экспедиций.
Но в 1960 году всему этому пришел конец. Министерство геологии закрыло поиски нефти в Сибири по причине полной бесперспективности. Последние энтузиасты-геологи покидали тайгу.
Баржи осенней навигации увозили из тундры бурильные станки и прочее громоздкое оборудование нефтеразведки. Лишь одну бурильную вышку не успели вывезти: лед сковал тундровую речку Плотьву. И, скрыв от своих рабочих приказ Москвы об эвакуации, Салахов заложил под Сургутом последнюю скважину – но совсем не там, где по законам геологии положено быть нефти. «Панимаешь, – говорил он мне с кавказским акцентом, – нефть легче воды, и геологи всегда находили ее в шапках нефтеносных сводов. А здесь не было нефти в этих шапках. Тридцать лет люди бурили скважины к этим шапкам, и – нету нефти, ничего нету! Но ненцы еще сто лет назад видели на озерах „жирные пятна“. Они считали, что это „земля потеет“. А то была нефть, нефть! Ну вот я и решил бурить не по правилам, не в шапку свода, а наоборот – в самый нижний конец этого свода. Пять месяцев шло бурение, представляешь, пять месяцев! Зимой, без зарплаты, без хлеба, только оленину ели. Сколько раз рабочие хотели меня убить – у меня в палатке были канистры со спиртом, я за этот спирт оленину у ненцев выменивал. Ну а работяги хотели спирт – сразу все выпить… В марте 61-го года скважина взорвалась фонтаном нефти, бурильный станок упал, факел горящей нефти ревел над тундрой так, что шесть ненецких стойбищ от страха удрали в тундру, а мы плясали вокруг этого огня и мазали друг друга нефтью… Теперь из этой истории хотят сделать кино, ко мне даже прилетал какой-то писатель из Москвы, но черта с два они сделают все так, как было на самом деле! Черта с два они покажут в кино, как после этого фонтана меня полгода держали в КГБ и хотели пришить вредительство – мол, кто мне разрешил жечь нефть, народное достояние!..»
