Глеб аккуратно спрятал в карман карточку, но покачал головой.
– Нет уж, спасибо, – ответил он. – Еще попросят изобразить нашего господина Президента. И у вашей газеты из-за меня потом будут неприятности.
В глубине души я вынужден был признать несомненную правоту этих слов. Господину Президенту едва ли понравится портрет в такой манере. Правда, ему-то как раз на зеркало неча пенять… Бог ты мой, отчего наш народ так любит юродивых и убогих?!
Когда я вошел в комнату дочери, моя Анька сидела на диване возле раскрытых чемоданов и рыдала в голос. Игорек и Максимка в полном восторге носились вокруг горы вещей, которые предстояло как-то запихнуть, и самозабвенно орали. В телевизоре кто-то в кого-то стрелял. Шум стоял, как в Государственной думе во время утверждения бюджета.
Я выключил звук у телевизора, сунул внукам по долгоиграющему финскому леденцу, а Аньке сказал:
– Ну, что ты как маленькая… Рева-корова.
Пацаны мгновенно замолчали, углубившись в конфеты.
Доча перестала рыдать, зато начала всхлипывать. Я погладил ее по голове, утер ей слезы и сопли кстати подвернувшимся платком и присел рядом. Анька лицом пошла больше в меня, чем в мать. От меня ей перепали высокий лоб, нос картошкой и волевой подбородок. От матери достались только огромные глаза-тарелки. Такие глаза любит придумывать на своих картинах художник Глазунов. Только у Аньки они настоящие, без обмана. Ничего придумывать уже не надо.
– Па, я не хочу никуда лететь, – все еще всхлипывая, проговорила дочь. – Или чтобы ты вместе с нами… Я погрозил ей пальцем:
– Кончай ныть и слушай. Разнюнилась, понимаешь. Меня они никогда не выпустят, да и нельзя мне уезжать никак. А ты рыбешка мелкая, тебя они отпускают. Не задаром, конечно, но отпускают. Останешься – убьют. И тебя, и меня, и пацанов. Объявят потом, что напали террористы. Или там грабители. А может, вовсе ничего не объявят. С глаз долой – из сердца вон.
Анька с ужасом поглядела на меня.
– Пап, ты что? Они, конечно, сволочи первостатейные, но убивать… Три месяца ведь прошло уже при этом, при новом, – дочка поежилась, – и ведь пока все нормально. Почти, – поправилась она.
Вот именно что почти, подумал я. Мелкие, незначительные детали. Десяток странных несчастных случаев и самоубийств в столице. Закрылась пара либеральных газет. Курс доллара подскочил сразу на полтораста пунктов. Что-то непонятное происходило на южных границах. Батыров, когда еще он был жив, а меня охраняли не так тщательно, рассказывал о новых таможенных правилах. Новый президент, такой говорливый в Думе, на своем новом посту не произнес ни одной зажигательной речи. Ни по одному принципиальному вопросу. Все эти брифинги и пресс-конференции – я за ними внимательно следил по ящику – похожи были на переливание из пустого в порожнее. Пресс-секретарь старался как мог, надувал щеки, краснел, когда его спрашивали о ценах на хлеб и сахар, бормотал про временные трудности.
Что-то вызревало, как опухоль. Я чувствовал это верхним чутьем, словно хорошая овчарка. Мне ведь и удалось-то шесть лет продержаться на этом месте в этой стране, потому что чутье не подводило. Теперь нюх, конечно, не тот. Старый стал песик. Но лучше, чтобы Аньки и внуков здесь поблизости не было. Запах опасности тут был очень силен. Ребятки, которые меня как будто охраняют, автоматики свои не для развлечения носят.
– Не спорь со мной, – произнес я сердито. – Если папа просит: «Уезжай!» – значит, уезжай. Папа тебе плохого не посоветует. Ну, а коли выйдет, что старый болван и только пугает, всегда сможешь вернуться.
Я пододвинул чемоданы.
– Укладывайся, не торопись. Самолет твой завтра после обеда, так что время есть. Особо не нагружай, бери самое необходимое. Остальное во Франции сама купишь. Не забыла еще французский, а?
Анька машинально кивнула. В свое время она заканчивала французское отделение филфака, работала переводчицей в Госкино и, как я помнил, лопотала довольно бойко.
– Пап, ведь не фашизм у нас, – сказала она. – В лагеря вроде не сажают, Дума работает. Он даже твоего премьера пока не сменил. Может, ты все-таки зря пугаешься и меня пугаешь? Войны-то не предвидится, Запад опять же готов идти нам навстречу. Вот завтра вся семерка в гости к нам, кредитов дадут. А ты, между прочим, к ним сам ездил…
– Уела, доча, – усмехнулся я. – Было дело, ездил. И денег просил. А теперь, обрати внимание, они сами предлагают. Чуют запашок смерти, откупиться пытаются. Очень, понимаешь, неприятно ждать, когда жареный петух в одно место клюнет.
– Так, думаешь, клюнет? – тихо спросила Анька. Желание спорить, к счастью, у нее прошло.
Вместо ответа я подвел ее к окну и показал пальцем на наших охранников. Эти молодцы внизу тренировались с манекенами. Бросали через себя, прикалывали острыми длинными ножами. Приемы у них получались пока неважно, однако ножами они пользовались уже с уверенностью хороших мясников.
– Видела? – спросил я. – Усекаешь?
– Ага, – почему-то шепотом ответила мне Анька. – Усекаю. Ты прав, па, не очень-то они похожи на охранников.
За спиной раздался громкий визг, и мы с дочкой одновременно вздрогнули. Это пацаны дососали свои леденцы и устроили громкую потасовку, прямо на куче вещей. Хорошо, что у меня всегда был припас для этих малолетних хулиганов. Я быстренько достал по шоколадке и вручил Игорьку и Максимке. Потом повернулся к Аньке, которая, как зачарованная, стояла у окна, не в силах оторваться от зловещего цирка внизу.
Я взял ее за руку, потянул за собой и усадил на диван рядом с чемоданами.
– Ну, какая ж это охрана, – объяснил я. – Это конвой. Охрана охраняет, а эти нас с тобой караулят. Посуди сама: за последний месяц ни одного звонка, ни одного визита. Ладно, допустим, друзья-приятели отшатнулись, да ведь не все же?
Тут я сообразил, что не все. Заезжали Иволгин с Батыровым, бывшие мои советники. Теперь и их не стало.
Анька взяла первый сверток и швырнула его в раскрытый чемодан. На втором задумалась.
– Слушай, па, а что значит отпускают не задаром? Они тебя взамен о чем-то попросили? О чем-то важном, да?
Я прикусил язык. Надо же было брякнуть это дурацкое «не задаром»! Теперь надо как-то выкручиваться, чтобы ей потом всю жизнь не мучиться угрызениями совести.
– Да так, мелочь, – буркнул я, стараясь как можно небрежнее. – На «Спартак» меня завтра позвали.
– А с кем он играет? – полюбопытствовала доча.
– На балет меня пригласили, – объяснил я коротко. – На балет, понимаешь. В Большой.
– Это у них для тебя такая форма пытки? – невинным тоном спросила доча.
Ехидством она в маменьку, это точно. Ну, слава Богу. Если уже шутит, то порядок.
Я сердито нахмурил брови, всем видом показывая, что обиделся.
– Правильно, – сообщил я. – Типа электрического стула. После первого тайма… тьфу, черт!… первого действия папашу твоего можно будет намазывать на бутерброд и лопать. После второго действия он окончательно свихнется и расцелует всех своих врагов.
Анька хитро прищурилась, нисколько не поверив, что я и вправду рассердился на ее подначку.
– Тебе еще повезло, что завтра «Спартак», – объявила она. – Могло быть и хуже.
– Это еще почему? – удивился я.
– Могли бы позвать на «Лебединое озеро».
От одного этого названия у меня ломило в зубах со времен памятного августа.
– И вправду, – сказал я растерянно. – Эти садисты на все способны. Значит, повезло.
Дежурный на Лубянке мельком глянул на мой пропуск и кивнул. Я взял на контрольном щите ключ от своего рабочего кабинета, отключил сигнализацию и стал подниматься на наш второй этаж, нарочно производя побольше шума. Не то что дежурный стал бы проверять, куда это направляется капитан Лаптев, но от привычки не пренебрегать мелочами, если возможно, я старался никогда не отступать. Дотопав до середины лестницы, я спустился на цыпочках обратно и быстро прошел в направлении галереи. В это время переход был уже пуст, однако задерживаться тут не стоило. Мне повезло не встретить какого-нибудь припоздалого опера, и через две минуты я уже стоял у двери архива. Открыть дверь – дело нескольких секунд. В тот момент, когда тяжелая массивная дверь беззвучно поддалась, на пульте у дежурного обязаны были загореться лампочка и нудно заныть сигнал зуммера. Это в том случае, если включена сигнализация. Но я ее как раз и отключил – незаметно, заодно со своим кабинетом. Если дежурный заметит, легко будет сослаться на то, что задел рукавом: тумблерочки там действительно очень легкие.
Это был, разумеется, не Главный Архив. И даже не один из оперативных архивов, которые держали наготове на случай ошибок в компьютере. В эти я бы так просто не проник. Там сигнализацию не выключишь одной жалкой кнопочкой. Там круглосуточная охрана, и без личной резолюции генерала Голубева туда просто никогда не попадешь. Да и то эту резолюцию обсмотрят со всех сторон, только что не просветят на рентгене.
