— А ты?
— У меня нет денег на шампанское… Нет, вообще-то есть, но я очень скупой, берегу на черный день…
— Да я тебя сама угощу. У меня сегодня был клиент, я в порядке. А ты совсем отвалишь или потом вернешься?
— Вернусь, честное слово, приду…
— Ладно, — женщина кивнула, — пусть поит шампанским. Я ему сейчас назову марку начала века, — за такие деньги можно стадо купить, поглядим, на что он способен…
Карлик, увидав улыбку Роумэна, поднялся; его высокие сапожки тридцать седьмого размера были на каблучках, как у оперной певицы; важно ступая, он отправился к Мари Флэр, галантно поклонился женщине, сел рядом и сразу же пригласил мэтра.
— Этот в порядке, — вернувшись к Спарку, сказал Роумэн; вздохнув, выпил еще один «хайбол», положил ладонь на холодные пальцы друга: — Не сердись, Грегори. Мне плохо. Мне так плохо, как никогда не было.
— Порой мне кажется, что ты играешь какую-то роль, Пол.
— Хорошо обо мне думаешь…
— Скажи правду: ты ничего не затеял?
Роумэн полез за своими вечно мятыми сигаретами, усмехнулся, сокрушенно покачал головой:
— Спи спокойно, Грегори. Больше я вас не подставлю… Больше никто и никогда не похитит мальчиков…
— Ты говоришь не то. Пол.
— Я говорю именно то, что ты хочешь услышать.
— Ты говоришь плохо. Пол. Мне даже как-то совестно за тебя.
— Зачем же ты приехал? Валяй к себе в Голливуд, тебя заждалась Элизабет.
— Ты похож на мальчишку, который нашкодил и не знает, как ему выйти из того ужасного положения, в которое он сам себя загнал…
— Зачем ты так? Хочешь поссориться?
— Не я хочу этого, — ответил Спарк.
— Почему же? Тебе выгодно поссориться со мной… Тогда от тебя окончательно отстанут…
— Ты плохо выглядишь, Пол… Знаешь, Эд Рабинович купил себе клинику, он лучший кардиолог, какие только есть, потому что добрый человек… Я сказал ему, что у тебя аритмия и сердце молотит, когда меняется погода, он ждет тебя, вот его карточка, возьми…
— Ты очень заботлив. Только я не знаю никакого Рабиновича.
— Знаешь. Вот его визитная карточка, возьми, пригодится… Он воевал, потом поселился в Голливуде, играет на виолончели…
— Ну и пусть себе играет вдвоем с Эйнштейном. Отчего это все евреи тянутся к виолончели? Что им, скрипки мало?
— Не хватает тебе стать антисемитом.
— А что? За это платят. И сразу же объявится множество тайных покровителей…
Спарк усмехнулся:
— Особенно на Уолл-стрите, сплошные протестанты…
— Гейдрих тоже был замаран еврейской кровью, а не было антисемита более кровавого, чем он… Дело не в крови, а в идеологии стада, которое ищет оправдание злу в чужой силе…
— Пол…
— Ну?
— Мы тебя все очень любим.
— Спасибо.
— Ты что сник?
— Я? — Пол удивился. — Я не сник. Наоборот. Будь здоров, Грегори, давай жахнем.
Спарк выпил, улыбнулся:
— А кто будет выручать мою шоферскую лицензию? Ты?
— Оставайся у меня, а? Это будет так прекрасно, Грегори, если ты останешься у меня! Я сделаю яичницу! У меня есть хлеб и масло, кажется, и сыр. Устроим пир! А? И виски я еще не допил, и джин, оставайся, Грегори!
— Пол… там же мальчики… Я и сейчас, как на иголках…
Роумэн сник:
— Вот видишь… А ты говорил…
— Хорошо. Я останусь.
— Не говори ерунды. Я часто теряю ощущение реальности, Грегори. Я не имел права предлагать тебе это, не думай, я не испытывал тебя. Просто я… Не сердись… Езжай, поцелуй Элизабет, она прелесть… И постой над кроватками мальчишек. Посмотри на них внимательно, подивись чуду, они ведь у тебя чудо, правда… Давай выпьем за них, а?
— Едем ко мне, Пол. Там и надеремся. Как раньше, втроем. Элизабет, ты и я. Ты ляжешь спать в комнате, рядом с комнатой мальчиков, где вы спали с Крис…
— Тебе доставляет наслаждение делать мне больно?
Девушка принесла виски; Роумэн снова попросил принести еще три порции, сразу же выпил свой «хайбол», закурил, и Спарк почувствовал, как сейчас жутко во рту Пола, он словно бы стал им, ощутив горечь и судорогу в животе, а потом ощутил симптом рвоты, даже понял ее приближающийся желтый, желчный вкус.
— Не кури, Пол. Не сходи с ума. Ты нарочно играешь жизнью. Зачем? Если уж она тебе совсем не дорога, распорядись ей ко всеобщему благу.
— Это как? Застрелить Трумэна? Привести нашего друга Даллеса в кресло президента и вернуться в разведку? Эмигрировать к Сталину и организовать американское правительство в изгнании? Или поцеловать задницу Макайру и написать покаянное письмо: «меня опутали левые, но теперь я прозрел, спасите»?!
— Едем, Пол. — Спарк поднялся. — Едем.
— Хорошо хоть не посмотрел на часы, брат. Езжай. С богом. Я еще погуляю чуток.
— Что мне написать Крис?
— А я разве нанял тебя в посредники? Не лезь в чужие дела, это неприлично.
— Завтра тебе будет стыдно за то, что ты мне говорил сегодня.
— А тебе? Какого черта ты приперся с ее письмом?! Ты думаешь, у меня нет сердца?! Я всегда смеюсь, «ах, он такой веселый, этот Пол, у него прекрасный характер, с ним так легко»… А ты знаешь, чем мне это дается?! Ты знаешь, чего стоит быть веселым, улыбчивым, мягким?! У меня ж внутри все порвано! Мне разорвали все в нацистской тюрьме! Пытками! А потом… Ладно, Грегори, я не хочу, чтобы мы окончательно поссорились. Линяй отсюда! Я выпью за Элизабет, — он опрокинул в себя виски, — и за мальчиков, — он выпил еще один стакан. — Это все. Шпарь. Я завелся. Шпарь отсюда, ладно?
И, не прощаясь, Роумэн поднялся и, вышагивая ровно, словно солдат на параде, двинулся к карлику, который уже забрался на колени белой корове с красивым детским именем Мари Флэр.
Спарк посмотрел ему вслед с тяжелой неприязнью, потом смачно плюнул под ноги, бросил на столик двадцатидолларовую купюру и стремительно вышел.
— Он плюнул тебе вслед, — сказала Мари Флэр, погладив руку Пола. — Сволочь. Садись, Чарльз поит нас самым лучшим шампанским.
— Ах, тебя к тому же зовут Чарльз? — удивился Роумэн, плавающе поглядев на карлика. — Никогда и никому не говори, что ты Чарльз. Называй себя Ричардом, это твое настоящее имя, Ричард Бычье Сердце…
Карлик посмотрел на женщину вопрошающе и, продолжая хранить на лице улыбку, спросил с вызовом:
— Это он оскорбляет меня, малыш?
— Тебя оскорбила природа, — вздохнула Мари Флэр. — Больше оскорбить нельзя, такой крохотуля…
— Пойдем, я докажу тебе, какой я крохотуля! — ответил карлик. — Нет, ты ответь мне, Роумэн! Ты мне ответь: что это за Ричард Бычье Сердце?
— Я не оскорбляю тебя, — сказал Роумэн, наливая шампанское в бокал Мари Флэр. — Был такой английский король, его звали Ричард Львиное Сердце… Я переиначил его имя, у тебя ж коровы, а не львы… Заведи себе табун львов, тогда можешь называться, как тот английский парень в золотой шапчонке… Старуха, — он потянулся к женщине выпяченными потрескавшимися губами, — поцелуй меня…
— Эй! — карлик поднялся. — Это моя женщина!
— Вали отсюда, — сказала Мари Флэр. — Вали, малыш. Моя рука толще твоей талии, мне за тебя страшно.
— Не гони его, — попросил Роумэн. — Лучше едем ко мне, я сделаю яичницу, у меня есть джин, виски, гульнем, как следует. Едем, Ричард? Я уложу вас на роскошной кровати, широкой, как Атлантика, тебе будет где развернуться, ты ж прыткий, все карлики прыткие, это точно…
Скотовод снова обернулся к женщине:
— Я все же не пойму — он нарывается, что ли? Или это он так шутит?
— Он шутит. Ты должен быть добрым, крохотуля. Ты обязан льнуть к людям… Ты ж такой маленький, глядишь, что не так скажешь, — тобой зеркало разобьют… Возьмут за ноженьки, покрутят над головой и побьют зеркала… Едем к Полу… Возьми шампанского, и пусть принесут корзину фруктов, я сижу на диете, так я и стану есть вашу дерьмовую яичницу…
В четыре часа, когда веселье в квартире Роумэна шло вовсю и карлик отплясывал с Мари Флэр, откидывая голову, как заправский танцор, Пол вдруг сполз с дивана и начал рвать на себе воротник куртки, повторяя:
— Болит, душно, болит, душно, душно, болит…
Мари Флэр смеялась, продолжая танцевать:
— Ну, хорош, ну, назюзюкался! Пойди, понюхай нашатыря, сценарист, все вы, ученые, только на словах мужики, а как до дела, так сразу начинаете выпендриваться! Побыл бы женщиной, один бы аборт вынес, тогда б не канючил, что болит…
Карлик, однако, подошел к Роумэну, подложил ему под потную, взлохмаченную голову детскую ладошку и тихо спросил:
— Что у тебя болит, седой? Живот?
Роумэн, продолжая стонать, достал из кармана куртки визитную карточку доктора Рабиновича, что ему дал в баре Спарк, ткнул пальцем в телефон, прохрипел:
— Пусть он приедет! Сердце… Больно… Очень больно, малыш… Прости меня… Пусть они приедут… я… я… скорей…
В восемь утра Рабинович позвонил Спаркам, долго кашлял в трубку, словно съел в жару мороженое, потом, наконец, сказал:
— Слушайте, у вашего друга обширный инфаркт, и будет чудом, если он сегодня не умрет… Словом, можете приезжать, я не знаю, когда я смогу вас пустить к нему, но пущу обязательно, потому что мы привязали его руки к поручням, он буйный, он все время норовит подняться, надо как-то повлиять на него… Я сделал все, что мог… Но это ненадолго… У него нет сердца, ошметки, я давно не видал таких страшных кардиограмм…
