Форк обвел глазами бар, словно собираясь задать вопрос, ответ на который был для него более, чем ясен.
— Какого рода уединение он ищет?
— Полного и абсолютного.
— И где он, как вы сказали, сейчас находится?
— Я ничего не говорил. Но примерно к северу отсюда.
Форк перестал шарить глазами по помещению, холодным и понимающим взглядом уставившись на Винса.
— Может быть, в Ломпоке?
На холодное выражение лица законника Винс ответил равнодушным взглядом. Этот молчаливый обмен взглядами длился несколько секунд, которых было более чем достаточно, чтобы собеседники в принципе поняли друг друга, если не заключили сделку.
— Это имеет значение? — спросил Винс.
Холодный взгляд шефа полиции сменился добродушной теплой улыбкой.
— Черт побери, мистер Винс, мы по праву гордимся своим званием столицы Западного полушария, где в полной мере торжествует принцип «Живи и давай жить другим», особенно, когда стало ясно, что мы не можем предложить на продажу ничего иного, кроме разве погоды.
Форк стал было подниматься, но помедлил, дабы его следующий вопрос был предельно мягок и сдержан.
— Какого рода деятельностью занимался владелец тросточки до того, как прибыл сюда, чтобы стать гостем федерального правительства в Ломпоке… если позволите задать вам такой вопрос.
— Он был судьей.
— Каким именно?
— Главой Верховного суда штата.
— Но не в этом штате.
— Скорее всего.
— И вы думаете, что судья может уступить мне тросточку за столь малую выгоду, как возможность обрести полное уединение?
— Сможет.
Форк склонил голову на левую сторону, словно таким образом мог получить полное представление о Келли Винсе.
— А какого рода деятельностью занимаетесь вы, мистер Винс?
— Я юрист.
— В какой области? Корпоративного рынка? Налогового? Уголовного? Или хватаетесь за все, что попадется?
— Я лишен права заниматься практикой, — спокойно сказал Келли Винс.
Почти все четыре года правления администрации Картера имя Джека Эдера стояло вторым или третьим в тайном списке Белого дома из пяти имен. Если бы кто-либо из девяти судей Верховного Суда ушел в отставку или неожиданно умер, должно было бы всплыть его имя и имена трех других мужчин и одной женщины.
Стало ясно, что ничего такого не произойдет, но, случись непредвиденное, в Вашингтоне держали бы пари три к двум, что Эдер будет назван первым кандидатом на освободившуюся вакансию. И те же самые политические букмекеры, которые давали три к двум за Эдера, в то же время предлагали пять к одному, не находя желающих побиться об заклад, что, будь он даже назван, Эдер никогда не пройдет утверждение в Сенате.
Такая убежденность, что Джек Эдер не будет утвержден, никого не удивляла. Хотя было общепризнано, что он достаточно умен, дабы занять место в составе Верховного Суда (слишком умен, как считал кое-кто); общепризнано было и то, что он слишком скрытен, чрезмерно остроумен и, что было хуже всего, обладатель язвительного языка, который не щадил никого, кто бы перед ним ни был, а таковым мог оказаться любой.
Его незаурядная сообразительность и остроумие, готовность выдать любую эскападу сделали Эдера любимцем масс-медиа и обожаемым участником дебатов на телеэкране. Всего за десять дней до того, как ему было предъявлено обвинение, он появился в «Шоу Фила Донахью», заняв преувеличенно непримиримую позицию в вопросе об отмене смертной казни (то было частично позаимствовано у Камю), что вызвало буквально взрыв страстей у зрителей, почти все из которых были уверены, что он совершенно серьезен.
— Если уж говорить о сохранении смертной казни, — предельно серьезным тоном убежденного юриста сказал Эдер, имея в виду восьмую заповедь, — то государство должно показывать в том пример, и нет более убедительной демонстрации, чем публичная казнь. И я говорю не о набившем оскомину публичном повешении, Фил, а о добром старом колесовании и четвертовании, которые надо демонстрировать по ТВ в самое смотрибельное время в восемь часов вечера, пока еще малыши не пошли спать.
Став председателем Верховного суда штата, Джек Эдер неизменно придерживался убеждения, что члены Верховного Суда должны избираться на определенный срок, как губернатор, члены законодательного собрания, как, впрочем, и остальные служащие, получающие жалованье от государства, сверху донизу, вплоть до директора Палаты мер и весов. Этот популистский подход, провозглашающий сменяемость членов Верховного Суда, гарантировал, что обладатели сих высоких постов будут в своей юридической деятельности проявлять достаточную гибкость в ублаготворении тех, кто, в свою очередь, знает все тайны политики, если не законов.
Часто запутанные и неизменно дорогие кампании кандидатов в члены Верховного Суда требовали новых расходов, которые буквально со слезами выделяло руководство штата, чья репутация и так уже была достаточно потрепана, ибо в недавнем прошлом едва ли не ежегодно следовали обвинения в его адрес — незаконные доходы, взятки и коррупция. Другие кровоточащие стигматы включали в себя распространение наркотиков в университете штата и подкуп футбольных команд; сюда же необходимо присовокупить ограбление банков и постоянные растраты, против чего, казалось, все бессильно, а также ежегодно финансируемый штатом фестиваль по борьбе с гремучими змеями, крупное культурное мероприятие, неизменно встречаемое воплями со стороны защитников окружающей среды и Общества охраны животных — к удовольствию средств массовой информации, поскольку, по их подсчетам, 29,2 процента лиц становились жертвами укусов змей и 9,7 процента погибали от них.
Тем не менее, больше всего хлопот штату доставлял его Верховный судья Джек Эдер. По мере того как скандал с Эдером (или дело Эдера, как его называли несколько иммигрантов с дальнего восточного побережья) продолжал развиваться, много богобоязненных христиан припадали на колени, моля Бога выдать старому Джеку билет на возвращение в отчее лоно и, если это не доставит больших хлопот, Господи, пусть он прихватит с собой это омерзительное непотопляемое телевидение и всех до одного газетных писак.
Но, как это случается с неверными любовниками, масс-медиа, наконец, перестала уделять внимание Джеку Эдеру, к большому облегчению тех обитателей штата, которые поносили прессу за то, что она незаслуженно превозносила его статус; хотя совершенно неуместно, поскольку в последнюю пятницу июня, в 7.05 он стоял в душевой исправительного заведения США особо строгого режима, что располагалось недалеко от Ломпока, штата Калифорния.
Оно размещалось в дикой прибрежной долине и было обнесено каменной стеной; Ломпок находился в десяти милях и от тихоокеанского побережья и от военно-воздушной базы Ванденберг, а тюрьма Соединенных Штатов располагалась в нескольких милях к юго-востоку от поселения. Обладавший населением в 26 267 человек, по последней переписи, Ломпок отстоял в 147 милях к северу от Лос-Анжелеса, в 187 милях к югу от Сан-Франциско и только в 26 милях к северу-востоку от Дюранго — городка, забытого Богом.
Поскольку Ломпок считался «мировой столицей цветочной рассады», многие его улицы были названы в честь Роз, Фиалок, Тюльпанов и так далее. Часть из них под прямыми углами пересекались улицами, которые обычно шли под номерами или буквами алфавита. Тем не менее, авеню города имели значащие названия, которые все обитатели считали очень удобными и подходящими. Например, осужденных везли к западу по Океанской авеню, свернув с которой, они еще шесть миль к северу добирались по авеню Флоры до тюрьмы США, где в данный момент, в последнюю пятницу июня, струи горячей воды низвергались на спину Джека Эдера, стоящего в душевой, на одной стене которой стояли четыре рожка, столько же — на другой, и с обоих концов она свободно обозревалась.
Примыкая прямо к прогулочной зоне тюрьмы, душевая давала заключенным возможность чувствовать себя несколько посвободнее. Как правило, она последней провожала тех, кого по выходу из душевой уже ждала новая одежда, доставленная, случалось, прямо из «Сирса», в которую и облачался недавний заключенный после своего срока.
Когда пятнадцать месяцев назад Джек Эдер прибыл отбывать приговор, он не мог — даже в голом виде — опустив глаза, увидеть пальцы ног или свой пенис, поскольку при росте в пять футов и десять с половиной дюймов он нес на себе 269 фунтов. Большая часть этих жировых накоплений сгруппировалась на пояснице, создав талию в сорок шесть дюймов, которая и мешала обзору.
Но сейчас, пока горячие струи барабанили ему по спине и затылку, он мог при желании посмотреть вниз, где его взгляду предстал бы плоский живот в тридцать четыре дюйма в обхвате, десять ничем не примечательных пальцев и половые признаки, сравнительное изучение которых за последние пятнадцать месяцев убедили его, что они сохранили нормальные очертания и формы.
