Генерал оглянулся; он тоже все понял. Корвет и Гугенотка остались теперь в голове гонки вдвоем. Помочь Генералу уже никто не может. Гугенотка идет ровно и легко — она достала Корвета, несколько метров прошла с ним пейс в пейс, сравнялась и, наконец, обошла на корпус. Наверняка сейчас на трибунах никто не верит своим глазам. Это и была решающая уловка отца — занять бровку не на финишной прямой, а чуть раньше, перед последним поворотом. Такого еще никто не мог себе позволить с Генералом. Казалось, над ипподромом ревет вулкан; гул и крик заглушали слова, гремевшие по всем репродукторам; голос информатора тонул в нарастающем реве, объявлений о резвости не было слышно. Кажется, третья четверть — двадцать пять секунд. Генерал поднял вожжи; но это еще не последняя степень посыла, Тасма надеется еще на что-то, он пока не понимает всей степени своего провала. Но Гугенотка явно сильней — отец идет на опущенных вожжах, и все-таки его качалка не только ушла вперед, но и смогла при выходе на прямую увеличить просвет до полутора корпусов. Так они и вышли на финишный отрезок. Гугенотка идет на мощной и легкой рыси, в полутора корпусах за ней держится отставший Корвет.
— Наша взяла! — оскалившись, закричал рядом Диомель, нагнувшись, вздернув вверх руки, не замечая, что брызжет слюной. — Наша взяла! Наша-а! Наша!
Он принялся приплясывать, толкая то Кронго, то Жильбера.
Пейс был страшным. Обойти Гугенотку сейчас уже невозможно. Но Кронго увидел ошибку, которую допустил отец, выйдя на последнюю прямую. Да, Кронго хорошо увидел эту ошибку и холодно отметил про себя. Все было правильно, разрыв был достаточно велик; но сейчас, приближаясь к финишу, отец освободил бровку и повел Гугенотку не у левого края дорожки, а посередине. Таким образом он о с т а в и л д ы р к у для возможного броска. Было непонятно, сделал ли это отец случайно или просто потому, что был слишком уверен в победе… Да, именно чувство дистанции подвело его здесь; может быть, при таком пейсе отец просто не придал значения тому, как он стоит на дорожке. Ведь до финиша оставалось всего двести метров.
Вот сто пятьдесят… Сто… Конечно, обогнать Гугенотку уже невозможно. Но теперь ошибка отца видна всем.
— Бровку! — крикнул Диомель. — Бровку, шеф! — Маленький, круглый, с растрепанными жидкими волосами вокруг лысой головы, Диомель, побагровев, теперь непрерывно орал одно и то же: — Бровку! Бровку!
Никто, конечно, не услышал этого крика. Случилось то, что и должно было случиться: Генерал поднял хлыст и с оттяжкой, изо всех сил вытянул Корвета по рыжему потному крупу. Это был страшный, невозможный, дикий посыл. Генерал не остановился на этом; он тут же принялся хлестать по оглобле, так, чтобы кончик хлыста, загибаясь, бил жеребца в низ живота, причиняя острую, невыносимую боль. Корвет рванулся и легко сократил разрыв, войдя в просвет между бровкой и качалкой отца. Он перешел предел своих сил и теперь прибавлял непрерывно. Вот до финиша остается пятьдесят метров… Отыгран корпус. Тридцать метров… Еще четверть корпуса. Двадцать… Отец не видит, что Корвет съедает его… Он поднял вожжи — но не видит… Теперь увидел — и закричал что-то. Но поздно — разрыва почти нет. Сравнявшись, отчаянно работая ногами, вытянув морды, Корвет и Гугенотка одновременно, нос к носу прошли створ.
Но ведь прийти одновременно нельзя.
В том-то и дело, что одновременно к финишу прийти нельзя, Кронго знает это. Пусть на несколько сантиметров, даже — миллиметров, но кто-то должен быть впереди.
Гул расходился кругами… Красное, белое и цветное на трибунах, до этого дрожавшее, сейчас лишь переливалось чуть заметной зыбью. Потом все вокруг стихло — все ждали результатов фотофиниша.
Да, все должен был решить фотофиниш.
Кронго хорошо знал, что это такое. Несколько человек, уединившись в судейской, должны были просмотреть финишный бросок двух лошадей, тщательно изучив положение их голов на большом экране. Эти несколько человек должны были проследить, как последовательно, сантиметр за сантиметром, прошли финишный створ Корвет и Гугенотка.
— Внимание… Первое место, а с ним Приз…
Конечно, абсолютного равенства на финишной линии не может быть; Кронго знал это — его не может быть никогда. Да и что могло значить это равенство; равенство, когда морда одной лошади именно в ту долю секунды, в тот миг закрывает другую — линия в линию, силуэт в силуэт; когда они сливаются воедино именно здесь, на хрупкой, тончайшей границе, именуемой финишным створом? Такого равенства нет; есть только легкие толчки, создаваемые движением механизма проекционного аппарата, легкие движения сфотографированных лошадиных морд: вот одна впереди, вот другая; снова — толчок, впереди одна… новый толчок — вторая. Определить точное положение невозможно… Кроме того, наверняка треть состава жюри — люди Генерала. Но дело даже не в этом. Дело в том, что равенства нет; равенства не может быть… Отец виноват, он виноват перед судьбой в том, что неправильно провел бег; он не должен был освобождать бровку. За это и должна сейчас последовать расплата. Но, может быть, расплаты не будет… Нет, еще немного — и рассеется надежда, слабая надежда, что расплаты не последует… Теперь это зависит не от отца, а от случая… от дуновения ветра… от настроения судей… их честности… от тысячи других причин. Вот на экране морды Гугенотки и Корвета, ставшие фотоотпечатками; он представляет себе эти движущиеся по сигналу тени, их рывки, их положение на створе… Это положение может быть истолковано по-разному — настолько неясным, настолько обманчивым может показаться их попеременное продвижение на экране, их неуловимый проход, неясный переход сквозь тончайшую нить створа.
Какая гробовая тишина; именно — гробовая… Даже конюхи, выбежавшие сейчас сюда, к бровке, молчат. Сейчас, стоя у бровки, прислушиваясь к напряженной тишине, нависшей над полем, Кронго понял — они проиграли. Он понимает все, что может произойти в судейской. Нет равенства; вот в чем дело. Нет, его нет. Конечно, есть еще какая-то надежда; он все еще верит, что преимущество Гугенотки было на финише достаточно явным… присудить Приз Генералу просто так нельзя… ведь финиш заезда будет показан в видеозаписи… кроме того, фотоматериалы финиша, если решение судей покажется им с отцом пристрастным, можно затребовать потом официальным порядком… Можно даже начать процесс; но ведь он понимает сейчас, что все это — пустое, об этом даже смешно думать.
— Внимание… Первое место, а с ним Приз…
Там, где дело будет касаться доказательств, они с отцом бессильны против Генерала. Глупо даже думать об этом. Да — они будут выглядеть смешно, доказывая сомнительную победу в заезде, где Корвет совершенно справедливо считался единственным фаворитом.
Вина отца в том, что он неправильно построил заезд, освободил бровку и позволил Генералу достать его… Только в этом… Только в этом…
Тишина. Гробовая тишина.
— Внимание… По результатам фотофиниша решением жюри…
Отцу не могли дать первого места; не могли, даже если бы Гугенотка выиграла полноса… нос… полголовы…
— Внимание…
Было видно, как отец едет сюда по боковой дорожке. Он проехал мимо, не шевельнувшись, не посмотрев в их сторону.
Все правильно — в конюшню ехать еще рано, отец должен дождаться решения жюри… Бесполезно что-то говорить; что-то объяснять; можно только ждать; но зачем ждать? Зачем ждать, понимая, что равенства нет; его нет, его не может быть, вот в чем дело.
— Внимание. Бег на первом месте, а с ним Приз…
Равенства нет. Но есть же еще какая-то надежда.
— По результатам фотофиниша… Бег на первом месте…
Провал. Тишина. Это — целая вечность. Вечность.
— Закончил выступавший под номером вторым Корвет.
Выступавший. Какая чушь. Два раза — выступавший. Какая ерунда. Равенства нет. Его нет — ведь все это так просто. Его не может быть.
— Корвет выступал под управлением мастера-наездника Тасма.
Равенства нет. Его просто нет.
— Корвет показал резвость одна минута сорок девять секунд…
Какая чепуха все, что он думал о равенстве.
— Ту же резвость показала выступавшая под третьим номером Гугенотка…
Вечность. Целая вечность. И — пустота.
— Гугенотка выступала под управлением мастера-наездника Дюбуа.
Равенства не может быть. Вот в чем дело. Равенства не может быть никогда.
Прошел час. Диомель занимался с Гугеноткой. Они с отцом сидели в жокейской и молчали. Как тоскливо было это молчание. Он помнит эту тягостную тишину. Им не хотелось говорить. Они сидели, тупо разглядывая стену. В ушах у Кронго все еще стояло: «Внимание… Первое место, а с ним Приз… Внимание… Первое место, а с ним Приз…» Потом голос, звучавший в репродукторе, ушел, растворился. Прибежал мсье Линеман. Он был потным, покрасневшим, галстук сбился набок.
