Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.
— Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас.
— Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот.
— Операцию начинаете?
— Значительно хуже. Еду в ВАК.
— Отменить поездку нельзя?
— Что-нибудь случилось?
— Случилось.
Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.
— Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.
Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:
— Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?
— Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно…
— Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью…
— Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.
Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:
— У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду…
— А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?
— Некролог, скажу, прочитал в газете…
— Не было в газете некролога.
— Господи, ну знакомые рассказали.
— Какие именно?
Вогулев посмотрел на Константинова:
— Вы мне чего-то недоговариваете.
— Верно.
— Почему?
— Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.
Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.
— А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить?
— Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером…
— А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу…
— Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?
— Налей мне каплю, а?
— Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку.
— Да. Помнишь, как учил меня пить?
— Это когда ты в болото провалился?
— Да.
— Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат…
— Ты когда видел Олю последний раз?
— Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал.
— Кто тебе об этом сказал?
— Гнидюк.
— Да, да, Микола… Он звонил мне…
Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:
— К ней хочу, Сережа.
— Тебе еще работать надо, Витя.
— Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим…
— Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?
— Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.
— Что вскрытие дало?
— Я не разрешил.
— Почему?
— По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил…
— Как?!
Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.
— Не надо, Витя, ты ж белый совсем…
— Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.
Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:
— У тебя есть внуки?
— Внучка.
— Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме…
— Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?
— Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа…
— Муж, что ль?
— Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела… Жизнь… Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье… Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста…
— Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце…
— Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку.
— Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а?
Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил:
— Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно?
Вернувшись в КГБ, Константинов собрал руководителей подразделений.
— Начинаем отрабатывать версию Дубова. Давайте-ка определим его для удобства «Лесником»: дуб — лес — «Лесник». Видимо, придется вести постоянную связь по телефону, счетчик включен, все теперь решают часы, хотя, — он отчего-то внимательно поглядел на Проскурина, — особенно сейчас всякого рода спешка и чрезмерная однолинейность могут сломать дело. В течение ближайших суток мы должны восстановить — желательно по минутам — все, связанное с последними часами жизни Ольги Винтер. Мы не имеем права никого допрашивать — это понятно, никакими уликами против Дубова мы не располагаем, поэтому работать надобно ювелирно. Это первое. Далее, необходимо проверить, кто, кроме Дубова, присутствовал на переговорах, когда министр экономики приезжал к нам в составе правительственной делегации Нагонии.
— Там был и министр обороны, — заметил Гмыря.
— Верно, только вопрос о поставках вел министр экономики. Третье. Необходимо доказать прокурору — это, видимо, придется делать мне — целесообразность эксгумации трупа и проведения экспертизы по поводу смерти Винтер. Но лучше бы, конечно, прийти к нему с более весомыми резонами, чем имеем мы.
— Куда уж больше-то, — заметил Проскурин.
— Для нас — да, но мы пойдем за санкцией на действия. Он спросит, какие у нас улики против Дубова. Что мы ответим?
— Ответим, что Лунс не зря сидит рядом с Дубовым в Пицунде.
— Это не ответ. Вы же не доказали прокурору, что Лунс — из ЦРУ. Вот если мы возьмем его на разведоперации — тогда дело другого рода. Сейчас Лунс для всех — дипломат, радеет на ниве культуры, попробуйте доказать обратное. Я лично за это не возьмусь. Вся вновь поступившая информация, я подчеркиваю, вся, должна быть у меня на столе, желательно в двух экземплярах — первый уйдет Петру Георгиевичу, немедленно по получении мною.
— Ну что ж, — сказал генерал Федоров. — Давайте собирать. Это сделаете вы или разрешите мне?
— Разрешу, Петр Георгиевич, — улыбнулся Константинов.
— Благодарствуйте. Ценю доверие. Начинаем с угла. Итак, Константинов рискнул предположить, и в результате его риска, который в данном случае был категорией разумной, то есть обществу ничем не угрожающей, мы вышли на приблизительный район особого интереса ЦРУ. Это свидетельствовало, точнее, свидетельствует, что в Нагонии вот-вот польется кровь и что ЦРУ нужны постоянные данные о том, что мы знаем про их планируемые акции. Мы знали о них кое-что, но — не более того. Но мы до сих пор не знаем ни агента ЦРУ, работающего в Москве, ни его связника из посольства. Итак, радиограммы, которые мы перехватывали, ощущая собственное бессилие, заставили нас разбросать поиск широко, с захватом. Мы исследовали Зотова, Винтер, Парамонова и Шаргина. Дважды — с Шаргиным и Парамоновым — мы вставали на ложный след. Отпал Парамонов, отпал, что называется, стопроцентно. Как его ваши назвали-то? «Жлоб-макаронник»? «Жлоб» — понимаю очень точно, а почему «макаронник»?
