Внутри хижина представляла собой небольшую комнату с перегородкой, служившую, видимо, и столовой, и гостиной, и спальней. Несколько грубо сколоченных стульев, кровать, покрытая косматой шкурой, два разнокалиберных кресла у выложенного грубым булыжником камина... В этот пасторальный интерьер абсолютно не вписывался современный телефонный аппарат с кнопками вместо привычного диска, стоявший прямо на полу.
— Располагайтесь, Валентина Васильевна... — Габен усадил меня в кресло и направился к перегородке, — через пару минут я вернусь...
Я с наслаждением вытянула ноги. Жестокие уроки последних дней должны были, как мне казалось, научить меня не расслабляться ни на секунду. Но в этой теплой, по-деревенски уютной хижине я вдруг почувствовала себя так хорошо, так безмятежно, что сама испугалась своего спокойствия. Мне даже почудилось, что сейчас из-за перегородки выйдет мама и спросит...
— Кушать будем?
От неожиданности я вздрогнула: Габен сосредоточенно нес огромный деревянный поднос, уставленный едой. Ловко подтолкнув к моим ногам низенький табурет, он поставил на него поднос, подтащил с другой стороны второе кресло, сел и, предвосхищая мои вопросы, решительно заявил:
— Попробуйте, на что способен мужчина, влачащий одинокое существование в глуши Кордильер. Если не понравится, я дам вам телефон и имя человека, которому вы, вернувшись домой, сможете позвонить и сказать все, что вы обо мне думаете. Договорились?
Я кивнула, поскольку после открывшегося моему взору гастрономического великолепия мне как-то сразу расхотелось разговаривать. Минут двадцать я ела все подряд: темно-коричневую фасоль с очень сладким почему-то картофелем, огромные куски вареного мяса, тонюсенькие, как блинчики, пирожки с рисом... Я обмакивала невероятно аппетитные, еще горячие лепешки в острейший соус, в котором была масса вкусовых ощущений, но ни одного из них я до этого никогда не испытывала...
Габен с умилением наблюдал за моим обжорством и, судя по всему, был счастлив. Сам он почти не притронулся к еде.
— Все! — сказала я наконец. — Вы потрясающий кулинар... Кстати, как вас зовут?
— Думаю, про себя вы меня уже как-то назвали. Верно?
— Откуда вы знаете?
— Неважно. Так верно?
— Да.
— И как?
— Габен.
— Чудесно! Так и называйте меня впредь.
— Господи, опять!
— Что «опять»?
— Опять конспирация, тайны, КГБ...
— А вы что думали, Валентина Васильевна? Что вас перебросили сюда для поправки здоровья и сбора впечатлений о флоре и фауне Латинской Америки?
— Знаете, впечатлениями я уже сыта по горло.
— По собственной вине, не так ли?
— Габен, — спросила я как можно небрежнее, — а вас за что сослали в эти горы? Кому вы там не угодили?
— Журналистское расследование? — вопросом на вопрос ответил он.
— С чего вы взяли? Я уже забыла о своей профессии...
— И зря — она вам еще пригодится.
— Когда, а главное, в каком виде, хотела бы я знать? Интервью в постели с Джеральдом Фордом? Кстати, чем, интересно, закончились вчерашние выборы в Штатах?
— Валентина Васильевна, вы растрачиваете себя ио мелочам, — спокойно ответил Габен, глядя куда-то мимо меня. — Вы по-прежнему играете, кокетничаете, суетитесь... Я понимаю, что, скорее всего, именно такой и должна быть ваша реакция. И все же, поверьте мне, это неразумно. Скажите, вы умеете плавать?
пропуск стр.272, 273
и все интеллигентское сословие. Это не оскорбление, право... — Габен прочертил в воздухе какую-то замысловатую линию, словно расписался на невидимом документе. — Это диагноз.
— Следовательно, вы, Габен, абсолютно здоровый человек?
— Что вы имеете в виду?
— Иммунитет против заболевания интеллигентностью.
— Валентина Васильевна, боюсь, мы говорим на разных языках и ни до чего путного не договоримся. Если я вас чем-то обидел, простите.
— Да что вы! Разве я способна на столь убогие рефлексы?
— Просто я очень не люблю категоричность.
В любых проявлениях.
— Да ну?! — я всплеснула руками. — Ну конечно! Люди, отвечающие на приказ начальства «Есть!» или «Так точно!», — самые ярые враги категоричности.
— Приказ — это сформулированная идея, сгусток мысли, а не декадентские измышления о природе бытия и духовных ценностях. Кроме того, в нашей системе солдафонство не поощряется.
— Хорошо, скажу иначе: мне кажется, мне сдается, мне мнится, мне представляется, что все вы, занимающиеся тем, что я видела там, за этой проклятой тропинкой... так вот, все вы...
— И вы в том числе.
— Да, и я тоже, вы правы, Габен. Так вот, все мы и есть дерьмо. Такая формулировка вас устраивает?
— А вас?
— Нет, конечно!
— Так в чем же дело? Почему вы ломитесь в открытые двери? Может, разберемся спокойно, а? Расслабьтесь. Вы еще молоды, хороши собой, умны и даже остроумны. Такое сочетание нечасто встречается. Да, вы действительно угодили в сложную ситуацию. Так по-вашему. По мне же, все это абсолютно естественно: идет игра со своими правилами, со своими профессионалами и любителями. Можно сорвать куш, а можно и пролететь. Так получилось, что вы сели за один стол с профессиональными игроками...
— С шулерами! И не я села, а меня посадили!
— Вы сели сами, не надо спорить.
— Мне не нравится такая игра.
— Вы думаете, мне она нравится?
— Теперь уже кокетничаете вы, Габен. Конечно, нравится. Вы буквально тащитесь от своего суперменства, от своей посвященности в чужие тайны, от силы и агрессивности своей ужасной организации...
— Вы не правы. На войне как на войне. Думаете, ЦРУ чем-то от нас отличается? Иначе мыслят, иначе действуют или имеют иные моральные ценности?
— Не знаю...
В который раз мне вспомнился эпизод на крыше, лицо того пария в очках. Что бы он сделал со мной, не отвлеки его бровастый? Расстрелял в упор? Сбросил бы с крыши, как надоевшую кошку?
— О чем вы задумались, Валентина Васильевна?
— Скажите, эта беседа у камина, это ангельское терпение — я же понимаю, что доставила вам массу хлопот, — что это такое? Санкционированное вашим начальством мероприятие по охмурению нового агента, приступ неконтролируемой симпатии к приятной собеседнице или разговор в пользу бедных?
— Разговор в пользу начальства при наличии неконтролируемой симпатии. Несанкционированный, но нужный и важный. Может, перейдем к делу?
— А чем мы занимались до этого?
— На мой взгляд, просто теряли время.
— И тем не менее вы пошли на это, Габен?
— Не надо делать из меня монстра, ладно? — он встал и сделал шаг в мою сторону. Его борода зависла над моей головой, как метла, вскинутая разозлившимся дворником. — Я нормальный человек и уважаю чужие мнения. Но приказ, имеющий к вам самое прямое отношение, это не «ать-два!». Вы, да будет вам известно, сорвали выполнение умного и тонкого плана, над которым работали очень серьезные люди. И если после этого вы все еще живы, значит, это важно и необходимо...
— Для кого важно и кому необходимо?
— Родине, — как-то буднично ответил Габен, и реплика, уже готовая сорваться с моего языка, вдруг намертво прилипла к нёбу Заглянув в его совершенно бесстрастные глаза, я даже не то что поняла — ощутила всем сердцем, всей своей издерганной, измученной головой, что разговариваю с фанатиком.
— Послушайте, Габен, а как насчет того, чтобы отправить меня домой? Ну, не справилась, что делать? Я вот слышала, что если советский представитель за рубежом проштрафится, его первым же
самолетом высылают на родину. Я готова принять эту страшную кару
— Ценю ваше мужество, но пока этот вопрос на повестке дня не стоит.
— Почему?
— Так надо.
— Да кто вы такой, Габен? Господь Бог? И почему вы разговариваете со мной так, словно я должна сдать вам зачет по научному атеизму?
— О, по ряду важных причин. Назову самую главную: я тот самый человек, которому на сегодняшний день вы обязаны своей бесценной жизнью.
— Здравствуй, мамочка?.. Вы говорите так серьезно, будто сами верите в это. Не слишком ли много чести для простой женщины — спасать ее от гибели?
— Не скромничайте, Валентина Васильевна, — Габен снова сел в кресло. — Да, вы допустили серьезную ошибку. Однако я ни в чем не виню вас. Все шло к тому, что наш сегодняшний разговор мог состояться разве что в другой жизни, поскольку в этой еще никому не удавалось вести диалог с трупом. Но, на ваше счастье, произошло то, что случается крайне редко...
Андропов передал шифрограмму, в которой сообщает, что намерен на мне жениться. Я угадала?
— На ваше счастье, — словно не заметив мою хамскую остроту, продолжал Габен, — даже засветившись в Буэнос-Айресе, вы остались в рамках легенды...
— Вы можете повторить то же самое, но уже по-русски?
— Пожалуйста. Через сорок восемь часов вы вернетесь в Буэнос-Айрес.
