Из комнаты, выделенной ему в резиденции Аль-Африта, Абди уже выходил в Интернет. Надо будет выходить еще, но уже с исходными данными на руках: возраст и состояние контейнеровоза, подверженность груза порче, потеря будущей выгоды, и т. д. и т. п. Есть, есть чем заняться в обдуваемой колючими пустынными ветрами крепости среди холмов.
Предварительный расчет Али Абди уже сделал и стартовую цену решил обозначить в двадцать пять миллионов долларов. Торг, скорее всего, остановится в районе миллионов четырех, а может, и пяти, если шведу так уж не терпится.
— Мистер Гарет, знаете что? Давайте-ка мы с вами начнем завтра с утра, а? Часиков эдак в девять по лондонскому времени? А здесь у нас будет полдень. К этой поре я уже буду у себя на берегу.
— Годится, дружище. Я буду здесь, на связи.
Спутниковый звонок с компьютера, и только он. Никаких скайпов-майпов. Выражение лица слишком многое выдает. Да и вообще, зачем оно — знать своего визави в лицо? Тем более такое.
— И еще одно, мистер Абди, пока мы не разъединились. Вы можете меня заверить, что экипаж — в том числе филиппинцы — будут содержаться на борту, так сказать, гуманно?
Из сомалийцев, что на борту, этой фразы никто не слышал: с мостика далековато, да и по-английски эти неучи не разумеют. Смысл уловил один лишь Абди.
В целом сомалийские воители и главари кланов обращались со своими пленниками сравнительно беззлобно. Хотя бывали и отдельные исключения; немного, но бывали. Аль-Африт, этот гнусный выродок, имел заслуженную репутацию шакала. И возраст здесь ни при чем.
Вообще-то Али Абди состоял при Аль-Африте работником по найму и получал за это двадцать процентов от выручки. Труды по выгораживанию схваченных пиратов сделали его состоятельным гораздо раньше положенного возраста. Хотя любить своего кормильца он был не обязан, да и не любил. А даже презирал. Но, в отличие от кормильца, вокруг него не было своры телохранителей.
— Могу с уверенностью сказать: весь экипаж останется на борту, и обращение с ним будет гуманным, — размеренно, со значением произнес он и ушел со связи. А сам при этом молился, чтобы так оно и сталось.
Янтарные глаза пронизывающе смотрели на молодого пленника уже с полминуты. В комнате царило молчание. Опал кожей чувствовал, как за спиной у него бдят двое пакистанских телохранителей и учтивый сомалиец. Когда хозяин дома заговорил, голос у него был на удивление мягок, почти нежен.
— Как тебя зовут? — спросил он на арабском.
Опал сказал.
— Разве это сомалийское имя?
Сомалиец у него за спиной покачал головой. Пакистанцы ничего не поняли.
— Нет, шейх, не сомалийское, — признал Опал. — Я ведь сам из Эфиопии.
— Наполовину кафирская страна. Ты не христианин?
— Хвала и благодарение Аллаху всемилостивому и сострадательному — нет, нет и еще раз нет. Я сам из Огадена, прямо у границы. Мы там все мусульмане, и за это терпим гонения.
Лицо с янтарными глазами чуть склонилось в одобрительном кивке.
— Как же ты попал в Сомали? И зачем?
— По деревне у нас прошел слух, что скоро из эфиопской армии придут вербовщики, силком забирать наших в солдаты для вторжения в Сомали. Вот я и сбежал и пришел сюда, чтобы быть со своими правоверными братьями.
— Так это ты нынче ночью ехал из Кисмайо в Марку?
— Да, я.
— И зачем?
— Искал работу, шейх. Там у себя я сейчас учетчиком на рыбачьей пристани, но не век же мне тухлую рыбу нюхать. Вот я и надеялся подыскать себе в Марке что-нибудь посподручнее.
— А бумаги эти как к тебе попали? — Янтарные глаза указали на пакет.
Опал без запинки пересказал заученную легенду. Ночью он ехал, чтобы уберечься от солнечного пекла и хлестких песчаных ветров. А затем увидел, что кончается бензин и надо бы его подлить из запасной канистры. Остановиться решил у бетонного моста через вади.
Остановился, и вдруг слышит слабый такой, немощный стон. Подумал было, что это ветер так подвывает в верхушках деревьев — там как раз рощица — и тут снова стон. Значит, не ветер. А доносится вроде как из-под моста.
Он тогда слез по берегу в сам вади и увидел там пикап, весь покореженный. Похоже, слетел с моста и врезался прямо в береговой откос. А за рулем человек, весь изувеченный.
— Я ему, шейх, пытался помочь, но что я уже мог сделать… Двоих моя мотоциклетка не поднимет, да и на берег мне его не выволочь. Вот я его и вытащил из кабины, чтобы хоть как-то… А то вдруг машина загорится. А он уже, получается, отходил к Аллаху. — Опал с печальным вздохом развел руками.
Умирающий попросил его как брата взять этот пакет и доставить в Марку. И место описал: возле уличного базарчика, сразу после итальянской дорожной развязки, тесовые ворота с окошечком.
— Он умирал на моих руках, шейх, — горестно, со слезой проговорил Опал. — А я ничем не мог ему помочь.
Хозяин с минуту вдумчиво наблюдал, а затем указал на бумаги, что в пакете.
— Ты вскрывал это?
— Да что вы, шейх! Как можно, тем более не свое…
Янтарные глаза смотрели испытующе.
— А ведь в конверте этом деньги. Может, перед нами действительно честный человек. Что думаешь, Джамма?
Сомалиец кривенько усмехнулся. Проповедник взялся что-то втолковывать своим пакистанцам на урду — что-то, после чего они резко схватили Опала.
— Мои люди, — сказал он, блистая янтарными глазами, — сейчас отправятся на то место. Разбитая машина оттуда, скорее всего, еще никуда не делась. И тело моего слуги — тоже. Если ты солгал, то горько пожалеешь, что пришел сюда. А пока посидишь, дождешься их возвращения.
Опала снова упекли в узилище, но уже не в развалюху, откуда ловкий юноша может за ночь сделать ноги, а в подвал с песчаным полом и крепкой дверью. Здесь, взаперти и в кромешной тьме, он пробыл долго — как выяснилось, два дня и одну ночь. Раз в сутки ему туда бросали бутылку воды, которую он в темени бережливо посасывал. Когда Опала наконец выпустили и потащили наверх, он никак не мог проморгаться, настолько отвыкли от света глаза. Из подвала его снова отвели под янтарные очи Проповедника.
Фигура в долгополом одеянии что-то постоянно вертела в пальцах правой руки. Завораживающе янтарные глаза вперились в слегка напуганного узника.
— Похоже, ты был прав, мой юный друг, — сказал Проповедник на арабском. — Мой слуга в самом деле врезался в берег того злосчастного вади и там встретил свой конец. А причиной тому… — он выставил напоказ предмет, который вертел в пальцах, — вот этот гвоздь. Мои люди нашли его в шине. Получается, ты говорил правду.
Он поднялся и, пройдя через комнату, остановился, задумчиво глядя на молодого эфиопа.
— А откуда ты знаешь арабский?
— Я изучал его в свое свободное время, шейх. Очень уж хотелось научиться читать священные суры на языке пророка и дойти своим недалеким умом до понимания Корана.
— Может, ты знаешь и другой какой-нибудь язык?
— Английский, немного.
— А его откуда?
— Возле моей деревни была школа. А основал ее один миссионер из Англии.
Проповедник опасно притих.
— Англичанин? Богоотступник. Кафир. От него ты, наверное, набрался и любви к Западу?
— Что вы, шейх. Напротив. Он научил меня ненавидеть их всех за те века несчастья, на которое они обрекли наш народ, лишив его возможности изучать во всех тонкостях жизненный путь и учение пророка нашего Мухаммеда, да будет благословенно его имя. И все лишь в угоду своим кафирским штучкам, или, как они его там называют, прогрессу.
Проповедник задумчиво помолчал и наконец скупо улыбнулся.
— Вот как. Получается, у нас есть молодой человек, — сказал он, адресуясь явно к своему сомалийскому секретарю, — который честен настолько, что не присваивает денег; сострадателен настолько, что выполняет волю умирающего, и при этом желает одного: служить Пророку. Да еще говорит на сомалийском, арабском и английском. Что скажешь, Джамма?
Секретарь понял, что попался. Пытаясь подольститься, он согласился, что находка действительно удачная. Однако теперь у Проповедника появилась проблема. Он потерял своего специалиста по компьютерам, а заодно и посыльного, исправно доставлявшего ему распечатанные сообщения из Лондона так, что никто не догадывался об истинном местонахождении Проповедника: не в Кисмайо, а в Марке. Заменить погибшего Тролля в Кисмайо мог теперь только Джамма; все остальные не обладали должной компьютерной грамотностью.
Это лишало Проповедника секретаря, но вот перед ним стоял молодой человек, который был грамотен, знал три языка (огаденский диалект не в счет) и искал себе работу.
Десять неистовых лет Проповедник выживал благодаря своей осторожности, граничащей с паранойей. Почти все его соратники — фанатики из «Лашкар-и-Тайбы» и «Бригады 313», головорезы из «Хорасана» и «Клана Хаккани», боевики из «Йеменской группы» и активисты «Аль-Каиды на Аравийском полуострове» — все, решительно все у него на глазах выслеживались, загонялись в ловушки и засады, травились ядами, отстреливались и выжигались ракетами. Больше половины из них — в результате предательства.
