Алессия практически всю вторую половину дня просидела над этим ребусом, но так ничего и не придумала. После работы она решила немного прогуляться. Благо погода располагала. Как-то незаметно для себя самой она вдруг оказалась на виа Эмилиа, в самом центре города, в тени колоннады Портичи-дель-Колледжо, недалеко от церкви Дель-Вото, воздвигнутой в середине XVII века. Предание гласило, что этот храм Божий появился на свет благодаря обету, принятому народом и правителем Модены в 1630 году, когда ужасная чума выкашивала по 200 человек в день. Именно тогда герцог Франческо д'Эстэ и городская джунта поклялись, что, как только «черная смерть» покинет город, они построят церковь во славу Пресвятой Богородицы. И построили. И украсили ее великолепными картинами.
Алессия вошла в храм. Она делала это нечасто. Вернее, не так часто, как ей бы хотелось. Смочив пальцы святой водой, она перекрестилась и прошла внутрь, в сторону левого придела, где над роскошью внутреннего убранства господствовало алтарное панно великого моденского художника Лодовико Лана, на котором Дева Мария с младенцем Иисусом на руках принимала обет граждан города и даровала им свою защиту.
Здесь хорошо думалось. Без суеты и спешки. Без лишних раздражителей — звуков, запахов и красок. Алессия прикрыла глаза. И вновь погрузилась в свои мысли: «А чего я ищу? Ведь ответ на мой вопрос давно дан. И в постулатах моей родной католической церкви отражен: гармонизировать отношения возможно только при одном условии — давать безмерно, не считая и не требуя взамен ничего, и виниться (каяться) также, так как всегда есть за что просить прощение. Так поступала Мария. Так поступал Ее Сын. Да, в миру это страшно сложно делать. Потому как в гордыне своей люди, как правило, полагают, что дают всегда больше, чем получают. Поэтому и обиженными чувствуют себя почти постоянно. Поэтому и не радует их ничего: ни машины новые, ни замки, ни дворцы, ни жены молодые и красивые… Господи, какая же здесь красота! Но сейчас не об этом», — Алессия силой воли заставила себя вернуться к прежней логике суждений, поскольку именно там, как она это чувствовала, находилось решение поставленной перед ней задачи.
«Главное здесь вот в чем. Никакой меры или установленного шаблона для градуирования человеческих чувств нет. И быть не может. Надо отдавать другим все что можешь! Не считаясь с тем, что уже сделал, делаешь или готов сделать. А брать всегда надо с благодарностью и желанием отдать больше. Кроме того, если все-таки посмотреть на свои поступки с позиции всемирной этики, то мы всегда отдаем меньше, чем берем. И у нас у всех, объективно, должно возникнуть чувство вины. Которое и компенсирует все наши обиды…» — к тому месту, где стояла Алессия, подошли туристы с гидом, бойко и нравоучительно разъяснявшим группе увиденное в базилике. Алессия перешла в центральный неф и села на скамью. Так ей было проще продолжать думать.
«На чем я прервалась? Да… Должно возникнуть чувство вины… Должно возникнуть… — она горько усмехнулась. — Но не возникает! Ни у правителей, ни у элиты, ни у простолюдинов. Все, за редким исключением, включая и меня, искренне верят, что они заслуживают гораздо большего, что им чего-то недодали. Хотя с собой я немного преувеличиваю», — к алтарю подошли служитель в ризе и с ним маленький мальчик, старательно несший в руках какую-то церковную утварь. Алессия залюбовалась его одухотворенным лицом: «Нет, конечно же, не все так думают, — вернулась она к своим рассуждениям. — И ропщут, и недовольны, и постоянно обижаются эгоистичные натуры. Каковым Антон и является. И чтобы обрести удовлетворение, покой и счастье, просто надо научиться отдавать, не ожидая благодарности, и каяться перед Всевышним и людьми, так как всегда есть за что. И это — то главное, с чего надо начинать. Только покаяние это должно быть искренним, „по зову сердца, по голосу крови“, безмерным, ничего не требующим взамен. Глядишь, и перестанет обижаться, и простит всем нам. И излечится. И опять станет человеком. Возможно ли такое преображение? Наверное, да. В истории такие случаи были. Что ж. Теперь понятно, что делать», — Алессия поднялась, перекрестилась на алтарь и медленно вышла из церкви.
На следующее утро, сразу же после обхода она вошла в палату Антона. Он не спал и как будто ждал ее. Пока она открывала и закрывала дверь, шла к нему, отодвигала стул, садилась — все это время он не сводил с нее глаз. И потому ей казалось, что она двигается как в замедленной съемке. Но вот все ритуалы были исполнены, и она спокойно посмотрела на Чабисова. Что он ожидал там увидеть? Насмешку? — Ее там не было. Раскаяние? — Немного, да. Но главное, там было море сострадания, волна которого накрыла Антона с головой. И ему захотелось плакать.
— За что? И почему? — тихо спросил он.
— Так было надо, — в тон ему ответила Алессия.
— Надо кому?
— Прежде всего тебе самому! — Алессия попыталась накрыть его запястье своей рукой, но Чабисов отдернул руку, как это делают обиженные на близких дети, что, в общем-то, подтверждало правильность поставленного доктором Фонтана диагноза.
— Мне нужно было совершенно другое, — отвернувшись от нее, чтобы скрыть слезы обиды, сказал Антон.
— И ты готов был это взять? — она все-таки взяла его руку, которую он после непродолжительного сопротивления доверил-таки ей.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты, совершенно довольный собой, не смеющий себя ни в чем упрекнуть, абсолютно уверенный в своей правоте… Ты готов был принять чью-то любовь? — она говорила очень тихо, и ему пришлось повернуться к ней лицом, чтобы расслышать ее слова.
— Не чью-то, а конкретно твою. И ты это знаешь…
— Не мою и ничью другую, — с нескрываемой грустью обронила она, после чего поднялась и вышла.
Чабисов остался в полном недоумении. Зачем приходила? Зачем так говорила с ним? Зачем душу ему теребила? Сука! Сука!! Сука!!! Он резко поднялся на кровати, задев капельницу, которая с грохотом упала на пол. Этот шум его только больше разозлил. Вскочив на ноги, он стал бить и крушить все, что попадало ему под руку. Через минуту в палату вбежали дежурный врач и пара крепких санитаров, которым удалось уложить Антона в постель. Введенное успокоительное подействовало быстро. Алессии об инциденте доложили сразу. Но она не сочла нужным вмешиваться в работу своих подчиненных. Они знали, что следует делать в случае обострения и усиления агрессивного фона.
На следующий день Алессия вновь зашла к Чабисову. Сев у его кровати, она вновь взяла его руку в свою для проверки пульса:
— Почему буянил? — спросила она как бы невзначай.
— А почему ты ушла? Ты же врач! Психолог. Мать его!!! Так почему же не дослушала меня и ушла?
— Что такое «мать его»? — серьезно спросила Алессия.
— Вот чурка нерусская! — улыбнулся Чабисов. И она это заметила! И это было хорошо. — «Мать его» — это что-то типа вашего «порка мадонна».
— Понятно. Значит, ругательство, — она положила его руку на одеяло, и это ему не очень понравилось.
— Ну что ты как прокурор? Ругательство-ругательство! Мы вчера не договорили.
— А о чем с тобой можно говорить?
Чабисов чуть не поперхнулся от негодования.
— Как это о чем? Обо мне! О тебе!! О нас, в конце концов!!! Иначе какого хрена я сюда лег и заплатил огромные, даже по меркам Англии, деньги? — Антон был не на шутку взбешен.
— Что такое «хрен»? — спокойным голосом спросила Алессия.
— Корень такой. Горький очень.
— Понятно. Значит, опять ругательство, — констатировала Алессия, после чего поднялась и так же внезапно, как за день до этого, исчезла.
Чабисов был в полной растерянности. Он как мудак напросился сюда в надежде, что здесь ему помогут. А здесь… И он опять начал все ломать и крушить. Опять дежурный врач, опять санитары. Успокоительное. Сон. Пробуждение. Алессия. Она сидела рядом и держала в своих ладонях его руку. При этом взгляд ее лучился теплотой и любовью.
— Если будешь ругаться или буянить, я уйду и больше не приду. Тебе дадут на руки выписку. Деньги, заплаченные за курс лечения, будут возвращены. Мы не справились. Такое в практике случается, — она говорила официальные вещи, но в глазах он читал совсем другое: симпатию, понимание, приятие.
— Не уходи, — выдавил он из себя, поскольку от нахлынувших на него чувств еле переводил дыхание.
— Хорошо. Я не уйду…
Чабисов начал говорить. Он говорил весь день с перерывами на еду и отдых. Он говорил весь следующий день. Он говорил три дня подряд. Алессия молчала и слушала. Слушала и молчала. Она уяснила, что перед Антоном виноваты все. Что его с раннего детства (это был важный момент) все обижали. Что отношение к нему продиктовано завистью и злостью. Что он все делал правильно. Что он не признает приговор екатеринбургского трибунала. Что вообще ему начхать на человечество, на мелких людишек, на быдло. Он выговорился. Пар вышел. Теперь следовало начинать его лечить. Но как? В конце третьего дня Алессия поднялась и всем своим видом продемонстрировала, что уходит.
