Валерий Казаков - Тень гоблина

Только нечто весьма необычное может заставить москвича покинуть свою маленькую, с нечеловеческими трудами отвоёванную у властей крепость и пуститься в странствия по пустынным улицам, под которыми, изгибаясь в тоннелях, струятся непривычно пустые электропоезда, а светлые переходы самого красивого в мире метрополитена отзываются глухим эхом на шаги немногочисленных заспанных пассажиров.

Конечно же, в первую очередь к таким необычностям относятся чувственная, так сказать, сердечная сфера нашей жизни, дать полную характеристику которой человечество до сих пор не в силах. Господи, сколько копий сломано в несмолкаемых спорах об истоках любви! Сколько светлейших умов человечества заблудилось в её лабиринтах и помутились рассудком! Куда её только, эту бедную любовь, не загоняли! И на небеса, и в преисподнюю, и в души людей, и в сердца, и в иные, более интимные части тела, а то и вовсе авторитетно заявляли: любви нет! И тут же спешили оговориться — она-то, конечно, есть, но не такая, какой мы её себе представляем. Это чувство намного сильнее наших сопливых страстишек, щемящего предвкушения бездны, бессонных ночей, сладких и горьких слез, стихов и музыки, пьянящего, разрывающего на части разгорячённое тело безумия, оказывается, всё это — глупости. Истинная любовь − это любовь к Богу, к Родине, к кесарю, к парии, к вождю, к человечеству, к демократии, в конце концов.

Каждая эпоха, наперебой предлагала нам свою, самую истинную, самую правильную трактовку любви, и мы, законопослушные, соглашались. А что поделаешь, не согласишься — еретик, изменник, враг народа. Но при этом всё как-то не так получалось: чем больше мы любили Бога, тем сильнее ненавидели своё тело и людей, верующих в иного бога. Чем ярче пылал в нас пламень патриотизма, тем чаще мы зарились на соседние земли, чем более верноподданнически склоняли головы, тем быстрее зрели и пожирали своих творцов революции, чем громче кричали о демократии, тем быстрее приходила диктатура. Казалось бы, человечество давно должно было погибнуть в железных тисках такой любви, но в обозримом времени этого не произошло, и только по одной причине: ваш сын вчера вечером убежал на свидание и вернулся под утро с впалыми щеками и горящими от счастья глазами.

Скурашу казалось, что допотопный лифт еле ползёт в своей узкой вертикальной норе, явно не предусмотренной довоенной архитектурой. Лёгкое жжение щёк, сохнущее нёбо, неощущаемая боль от впившихся в ладони шипов багряных, под стать осени, роз говорили о чём-то приятном, давно позабытом. Малюту это одновременно радовало и злило.

Дверь тридцать шестой квартиры на пятом этаже была слегка приоткрыта. В ярко освещённой прихожей, стены которой были украшены деревянными резными панно с экзотическими фруктами и неведомым зверьем, к огромному, от пола до потолка, овальному зеркалу в такой же резной раме скотчем была прилеплена записка: «Кухня направо, кофеварка сейчас закипит, всё остальное на столе. Скоро буду. И.М.»

Запах хорошего кофе безраздельно властвовал в просторной, в два окна, кухне. Усиливающееся шипение агрегата, сверкающего чёрным пластиком и матовым блеском нержавейки, мигающего лампочками и крохотным дисплеем, наконец обернулось громким клокотанием, и в прозрачный пузатый кофейник со стоном облегчения полилась пульсирующая и горячая тёмная струя. Кофеварка постепенно успокоилась, замолчала.

Тишина незнакомого жилища навалилась на нерешительно переминающегося с ноги на ногу Малюты. Квартирные звуки и шорохи, поначалу разбежавшиеся прочь от незнакомца, осторожно, как любопытные щенята, стали вылезать из своих укромных уголков и с опаской приближаться к нему, залезать в уши, будоражить воображение. Где-то скрипнуло, чуть слышно прошелестел какой-то едва уловимый шорох, тихо заплескалась вода. На её звук, как лунатик, почему-то и пошёл Скураш.

Не обращая внимания на внушительные размеры комнат и их убранство, он, затаив дыхание, осторожно крался к источнику этого призывного, всё усиливающегося клокотания вырвавшейся из тесных труб влаги. Вот она нужная и почему-то тоже приоткрытая дверь. Бессовестно яркий свет тонкой полоской показывал своим остриём направление дальнейшего движения. Малюта, конфузясь своего мальчишества, набрав полную грудь воздуха, решительно просунул в ванную руку с букетом, отвернул лицо подальше от манящего света и для верности плотно закрыл глаза.

— Ну, вот я так и знала, что вы ничего лучшего не придумаете, как броситесь за мной подсматривать, — неожиданно откуда-то сзади резанул тишину насмешливый женский голос.

Скураш обернулся. Перед ним в коротком простеньком халатике стояла Инга.

В ресторан в этот день они так и не попали.

Пугающая своими размерами кровать ещё хранила остатки их тепла, разлетевшиеся в разные стороны, как после взрыва, подушки и одеяла застыли в своей обречённой ненужности, в воздухе плавали, слившись воедино, их запахи. Перекипающие томлением голоса, слышались из соседней комнаты, и стильно обставленная спальня с ревностью к ним прислушивалась.

— Господи, какой же ты потрясный мужик… Мне ещё никогда, никогда не было так хорошо. Я впервые от этого плакала. Ты, наверное, думаешь, что я дура, да?

— Глупышка, дурак — как раз я, и мне так кажется уже две недели. Ты знаешь, в первый день нашего знакомства я насилу сдержался, чтобы не наброситься на тебя…

— Я и сама чуть не улеглась на твой письменный стол. Хороша парочка, какие-то маньяки.

— Ну, так уж и маньяки, просто слегка чокнутые. Высокое звание маньяка мне ещё придётся заслужить…

— Что ж, не буду против, если ты займёшься этим прямо сейчас.

Спальня занервничала, с опаской предполагая, что они станут проделывать это вне её стен и, только увидев на своём пороге уже полусплетённую парочку, облегчённо вздохнула, принимая её в свою широченную колыбель.

День уходил в мелкую дрожь просеянного небом косого дождя. Струйки, расплющившись об оконное стекло, скатывались вниз извилистыми ручейками, и от этого заоконный мир казался каким-то нереальным, фантастически размытым. Две прижавшиеся друг к другу нагие фигуры отражались в слегка затуманенном прозрачном зеркале. Со стороны и в правду могло показаться, что в эту минуту никакая сила на свете не в состоянии оторвать их друг от друга.

Первая анонимка об аморальном поведении начальника управления и сотрудницы секретариата легла на стол Плавского ровно через три дня.

— Что это за бред вы мне подсовываете? — насупив брови, спросил он Обрушко.

— Ничего особенного, так для информации. Положено…

— Наложено. Я что вам − партком? Вы этого доброхота вычислите и ко мне, я его с великим удовольствием отправлю работать по призванию — мусорки и сортиры чистить. А эта Мрозь хоть симпатичная?

— Вполне. Где-то под тридцать, ногастая, грудастая…

— Ай да Малюта, ай да сукин сын! Прям по Пушкину! Учиться у него, Лаврентий надо, почти на месяц позже нас пришёл в Совет, а уже похвальные листы полетели, — и, глянув на часы, перешёл на серьёзный тон. — Сегодня бумаг достаточно, до пресс-конференции осталось всего ничего, зовите ко мне Александра и Алицию Марковну, дежурных в приёмной предупредите − ни с кем не соединять. Мы готовимся.

Пресс-конференции, которые давал Плавский, были скорее общественно-политическим событием в жизни столицы, чем обычными информационными поводами для скучающей журналистской братии. Затишье, свалившееся на головы обывателей после, наверное, самых странных выборов в истории демократии, гнетуще давило на расплющенные мозги. В неопохмелённые головы народа назойливо лезли самые невеселые мысли и риторические вопросы. Один из них был закавыкой из закавык: как могло случиться, что великая страна (так она, по крайней мере, сама о себе думала) вновь путём прямого волеизъявления выбрала в управители нелюбимого ею человека, да к тому же отягощенного целым букетом комплексов?

Вопрос этот висел в воздухе и беззаботно побалтывал ножками, ибо ответить на него никто не мог. Выбрала страна и всё тут! Закон соблюдён, поворотов вспять не бывает, одним словом — полное демо! Слегка струхнувшие от возможных перемен новые хозяева страны, облегчённо вздохнули и плотнее уселись на привычных шестках у давно поделённых кормушек. Старые бесцветные времена Леонида Ильича, усугублённые нищетой и абсурдными перекосами власти, зловеще замаячили на ближайших подступах. Взлёт Плавского на вершину политического Олимпа, пропахшего перегаром, казнокрадством, импичментом и шунтированием, был единственной неожиданной надеждой для, казалось, уже в очередной раз махнувшей на себя рукой России.

Зал для общения с прессой высоких обитателей Старой площади находился у ажурной решётки ворот шестого подъезда и был заполнен до отказа. Справа и слева в несколько рядов стояли на разновеликих штативах теле- и видеокамеры. Амфитеатр спускающихся полукругом к сцене жёстких казённых кресел занимали журналисты из крупнейших информационных российских и зарубежных агентств. Особо выделялись фотокорреспонденты, которые, как опытные снайперы, заранее выбирали себе позиции, простреливали их очередями автоматических спусков и ослепительных вспышек своих диковинных аппаратов. Сотни чёрных, извивающихся, как недобрые мысли, проводов, с разбега взлетали на блестящий лаком стол и, раздувшись разноцветными головками микрофонов, готовы были, словно свившиеся в огромный клубок змеи, с остервенением броситься на ничего не подозревающую жертву.