— Курите, — кивнул тот.
— Спасибо.
— Англичанин? — спросил водитель.
— Американец, — Юджин чуть приоткрыл окно, чтобы вытягивало дым.
— Значит, безработный.
— Почему?
— Нормальные американцы в «Амстеле» не живут.
— А что такое нормальные американцы?
— Отпускники с кредитными карточками или деловые люди.
— Плохой отель?
— Нормальный, — коротко ответил шофер, не отрываясь от шоссе. — Плохой район.
— Решил навестить друга.
— А-а, — понимающе протянул водитель, — тогда ясно. Что, на мели ваш приятель?
— Вроде того...
«Если бы ты только знал, на какой мели мой приятель, — думал Юджин, глубоко затягиваясь. — На такой, что сразу и не догадаешься, что же он предложит. То ли сделку, то ли пулю в лоб... Впрочем, сейчас это уже не имеет принципиального значения. Уолш в очередной раз пошел на мое предложение. Согласие большого босса получено. Теперь отступать поздно. Моя миссия утверждена, условия Мишина приняты: страна, место и время встречи — подстраховка беглого (беглого ли?) кагэбэшника на случай подвоха, в которой самые крутые ребята из Лэнгли не нашли ни малейшего изъяна. Все предусмотрел Виктор Мишин, он же Лесли Труайя, он же Тибор Немет, он же Яцек Ольховский...»
Взяв у портье ключ, Юджин поднялся по скрипучей узкой лестнице на третий этаж и скептически оглядел небольшую комнату с единственным окном, выходящим во внутренний дворик. Огромная деревянная кровать и ветхий платяной шкаф составляли всю меблировку. Ванной не было — в углу сиротливо тулился небольшой белый умывальник. Юджин вздохнул, скинул с себя намокший плащ, раздернул «молнию» небольшой черной сумки и извлек из нее несессер с бритвой.
Телефонный звонок раздался в тот момент, когда Юджин стирал полотенцем с лица остатки мыльной пены.
— Да?
— Скажите, мистер Соренсен не оставлял для меня письма?
Говорили на английском. Голос был женский, молодой и, судя по интонации, принадлежал коренной англичанке.
— Он оставил только зонт. Сказал, что он ему уже не пригодится.
— Как долетели? — поинтересовался женский голос.
— А вы? — вопросом иа вопрос ответил Юджин.
— Вы раньше бывали в Амстердаме?
— Да.
— Район Рю де Гете знаете?
— Да.
— Прогуливайтесь там через полчаса.
— Вообще-то погода не прогулочная... — отвечая Юджин прикидывал варианты.
— Ничего, — послышался смешок, — прихватите с собой зонт мистера Соренсена.
— И долго мне гулять?
— Думаю, недолго...
В контексте ответ неизвестной дамы прозвучал, как недвусмысленная угроза.
В трубке запульсировали короткие гудки.
Взглянув на часы, Юджин взял с кровати брошенный плащ и вышел из номера.
...Рю де Гете, или, как называли ее амстердамцы, «дорога красных фонарей», представляла собой длинную мощеную улицу, разделенную каналом. Всю правую часть занимали витрины местных и заезжих проституток. Левая сторона была отдана под порнобары, порнокинотеатры, порномагазины и другие ответвления порноиндустрии. От «Амстела» Юджин доехал на такси. Расплатившись, он не спеша побрел вдоль бесконечных витрин с живыми манекенами. Несмотря на декабрьскую стужу, жрицы любви, съехавшиеся на Рю де Гете со всех континентов, сидели в своих натопленных апартаментах, подсвеченных сиреневыми и розоватыми тонами ночников, в чем мать родила и всем своим видом демонстрировали профессиональное безразличие к миру, к улице и к редким прохожим, среди которых в этот зимний вечер преобладали скорее классические зеваки, нежели потенциальные клиенты.
Юджин остановился у одной из витрин, поскольку проститутка — рослая, рыжеволосая деваха с огромной грудью, с виду норвежка или шведка, вела себя несколько странно: не сидела, закинув ногу на ногу, не читала газету и даже не полировала ногти, а что-то старательно выводила на окне-витрине ярко-красной помадой. Завершив свою работу, женщина откинулась в высоком кресле и уставилась в какую-то точку поверх Юджина.
Сделав шаг вперед, Юджин прочитал надпись. Написано было: ВЭЛ...
При желании это можно было прочитать по-латыни: VALE — привет.
46
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. Б. Андропова
Декабрь 1977 года
После того как выведенный из себя Матвей Тополев испарился в неизвестном направлении, я на много дней оказалась предоставлена сама себе и проводила свои незапланированные шпионские каникулы за самым приятным и в то же время самым трудным занятием на свете — я писала. А если быть совсем точной, то я занималась, наверное, невообразимым святотатством, ибо, сидя в уютном застенке андрогювской дачи, я весело, в каком-то восторге вдохновенья, строчила компромат на возглавляемую им организацию. И (да простит меня читатель за это признание) первые семь глав документального детектива «КГБ в смокинге» были написаны именно там, в роскошно обставленной и нашпигованной страхом, тайнами, микрофонами и деликатесными продуктами комнате.
Мечтала ли я, исписывая своими каракулями страницу за страницей, что окажусь когда-нибудь на воле, в своей крохотной квартире, или у мамы на диване, или, в конце концов, за своим потертым редакционным столом? Не знаю. Скорее всего, да, мечтала. Проверено на личном опыте: нежелание любого, самого мрачного человека на свете верить в худшее настолько велико, что даже стоя на эшафоте с давящей петлей на шее, он будет до последнего мгновения надеяться, что веревка не выдержит тяжести его тела и оборвется. Бывало ведь. Хотя, видит Бог, я уже достаточно хорошо знала этих людей в смокингах, кацавейках и безрукавках, чтобы не ждать внезапного появления на пороге моей комфортабельной камеры румяного Деда Мороза с новогодним подарком.
Должна заметить, что, даже найдя занятие по душе, я отнюдь не чувствовала себя счастливой. То были нелегкие дни. Есть люди, на которых одиночество действует, как угнетающие таблетки. К этой части человечества отношусь и я. Пусть истинными причинами свалившихся на меня злосчастий стали как раз таки чрезмерная тяга к общению, долбаная моя открытость и доверчивость, я тем не менее после многих суток полного одиночества, когда писательский зуд несколько поутих да и впечатлений явно поубавилось, была бы рада увидеть кого угодно — даже своего продажного дружка-редактора, даже мерзопакостного Тополева, — только бы выкарабкаться наконец из бездонного колодца своих безответных внутренних монологов и погрузиться в блаженную нирвану общения.
Я редко делилась своими проблемами с мамой. И ие потому, что их ие хватало или они не волновали меня по-настоящему. Просто она всегда принимала мои излияния слишком близко к сердцу, а резюме, как правило, было одним и тем же — она поправляла очки, проводила сухой ладошкой по моим волосам и тихо говорила: «Горбатого могила исправит». Если бы она только знала, что ее дочь находится буквально в шаге от полного исцеления...
Па стене моей комнаты висел электронный, в форме логарифмической линейки календарь фирмы «Hitachi», напоминавший мне о скоротечности бытия, волнующей, видимо, даже замкнутых японцев. Однажды хмурым морозным утром, когда прогнувшиеся под намерзшим снегом ветви гигантской пихты за окном, казалось, вот-вот закряхтят и обломятся от непосильной тяжести, я увидела на нем цифры «28» и ниже — «December». Далекая Страна восходящего солнца напоминала мне, что до нового, 1978 года осталось всего четыре дня. Ну, должен же был кто-нибудь поторопиться к одинокой, красивой и неглупой женщине, чтобы принести ей елку с игрушками и гирляндами? Или узнать, где она намерена встретить Новый год. Или, на худой конец, сообщить, что именем Союза Советских Социалистических Республик она за измену Родине и сотрудничество с представителями западных спецслужб приговаривается к высшей мере наказания?..
Накинув халат, я прошлепала на кухоньку, свинтила пластмассовую крышку с банки имевшего хождение только в коридорах Кремля номенклатурного растворимого кофе «Maxwell House», насыпала с полчашки порошка, плеснула туда же кипятку и обжигаясь начала пить эту черную горечь, прикидывая в уме, какую очередную гадость про КГБ и его выкормышей я выдавлю в очередной порции своих заметок.
— Может быть, и меня угостите, Валентина Васильевна?
Я резко повернулась и ошпарилась кипятком. Когда же я увидела Андропова, потиравшего с холоду холеные руки, меня покоробило, как подшивку «Правды» за 1927 год.
— Вы не рады меня видеть, — резонно заключил шеф КГБ, по-хозяйски устраиваясь в кресле. На нем был строгий черный костюм, однотонный, бордового цвета галстук и белая сорочка. Вообще для столь раннего часа Андропов выглядел на редкость молодо и бодро, что еще сильнее испортило мне настроение. Я даже очень была бы рада увидеть его, па пример, с синяком под глазом или хотя бы флюсом.
