Франсис пожал плечами. Оркестр умолк, и вереница пришедших двинулась вперед. Перед Лиз открылась площадка для танцев. Она увидела Даниеля. Грубо обнимая высокую женщину в сером узком костюме, он подталкивал ее к столику. Женщина была вульгарна, с коротко подстриженными, как у Одри Хепбэрн, каштановыми волосами. Она вызывающе вертела бедрами. На мгновение Лиз обрадовалась: такую можно презирать с полным основанием. Но тут же устыдилась своей мысли и украдкой указала Франсису на Даниеля. Франсис посмотрел на него долгим взглядом и ничего не сказал. В ту же минуту Лиз увидела мать. Мирейль одиноко сидела за столиком, не отрывая глаз от Даниеля и его партнерши. Лиз чуть не фыркнула: на матери было темно-синее платье из матовой, легкой материи, напоминающей крепдешин. На оголенные плечи наброшен маленький белый песец. Это была новая униформа всех почтенных дам. Лиз вспомнила картинку в модном журнале: такой туалет был на супруге нового президента Республики. Мать очевидно решила, что скопировать этот туалет — верх шика. Лиз даже не возмутилась: слишком смешной показалась ей мать.
Вокруг них стало просторнее. Площадка для танцев пустела, все возвращались к столикам. Лиз вдруг захотелось убежать отсюда: еще ничего не произошло, еще все можно предотвратить. Однако припадки ярости Франсиса пугали ее, она старалась продлить минуты, когда он забывался. Чтобы удержать и ободрить брата, она бросала на него робкий взгляд через плечо — и только. Так получилось и сейчас. Франсиса раздражала ее нерешительность, и Лиз заметила, что лицо его стало жестким. Она пошла за ним, готовая повиноваться.
Они подошли к столику мадам Рувэйр одновременно с Даниелем и его партнершей. Увидев дочь и пасынка, мадам Рувэйр икнула от удивления. Франсис застыл, точно по команде «смирно». Он молча переводил взгляд с мачехи на Лавердона. Лиз, запинаясь, представила их и придвинула Франсису, кресло. Теперь она понимала, каким безумием было привезти сюда Франсиса. Достаточно посмотреть, как свирепо вспыхнули глаза Даниеля. Наверно, никогда не удастся ей забыть это проклятое имя. Левое плечо Франсиса двигалось, словно он надевал щит из собственной плоти. Лицо его было неподвижно, как лицо статуи. Он сел, окруженный тяжелым молчанием. Мадам Рувэйр дышала коротко и прерывисто. Губы ее шевелились, пока она подбирала подходящие к случаю слова:
— Ты… ты не думаешь, что с твоей стороны это неосторожно?
Франсис посмотрел на нее так, что она сразу повернулась к Даниелю.
— У моего пасынка раздроблено плечо, его машина подорвалась на мине. Это было в… в… я не могу запомнить эти индокитайские названия.
— Надеюсь, не в Дьен-Бьен-Фу?
— Ну, разумеется, — не слушая вопроса, продолжала мадам Рувэйр. — Он в гипсе почти до пояса. Я была у него в госпитале. Он лежал на простынях, точно каменное изваяние, и, вы знаете, я вспомнила фото в газетах. Недавно в Париже поставили пьесу, где играет каменный человек. Франсис был точно такой, как он на этих снимках.
Мирейль выложила это своим обычным самоуверенным тоном, но по тому, как она растягивала концы слов, можно было догадаться, что она боится выдать свой страх.
— Это же «Дон-Жуан», мама, — еле сдерживаясь, сказала Лиз. — Я говорила тебе, Франсис. «Дон-Жуана» поставили в театре Шайо. — И, не давая матери вставить и слова, она добавила: — Позови лучше гарсона, по-моему, Франсис хочет пить.
Даниель вскочил, чтобы заказать напитки, но Франсис остановил его движением здоровой руки:
— Только не вы!
Мужчины в упор посмотрели друг на друга. Первым опустил глаза Даниель. Перед этим калекой, который его презирал, он чувствовал себя неловко. Ясно: бедный инвалид мучительно завидует каждому здоровому, а потому ненавидит весь мир. Спорить с ним явно не стоило. Сам Даниель, когда воевал, относился к штатским именно так; ему было совершенно безразлично, что они делали до войны. А, когда парень только что вылез из мясорубки, с него не следует спрашивать слишком много. Даниель перехватил тревожный взгляд Лиз, направленный на Франсиса, и задал себе вопрос: что она успела наговорить о нем своему братцу? Пока что ему испортили вечер. Мирейль всегда посещают гениальные идеи… К счастью, подошел гарсон с двумя бутылками шампанского. Франсис взял стакан и протянул его Лиз. Затем он взял стакан себе и поднялся:
— Пью за трепку, которой заслуживают вое мерзавцы!
Пока Даниель обдумывал тост, Франсис увел Лиз на танцевальную площадку. Ничего не понявшая Дора глупо захихикала. Мирейль бросила на Даниеля умоляющий взгляд, и он решил не танцевать. Прелестный вечерок! Он собирался повеселиться и теперь жалел, что не ушел вместе с Ритой. У Риты были важные дела, ей нужно было отчитаться перед своим котом. Нет, лучше ни о чем не думать. Даниель сел поглубже в кресло, чтобы не видеть этих рож, и принялся пить. Но мимо него проносилось платье Лиз и забыть о ней так и не удалось. Тогда Даниель набросился на Мирейль. Очень ей нужно было приглашать сюда дочь и пасынка! Могла бы обойтись и без них!
— Но, радость моя, я здесь ни при чем, уверяю тебя!
— Вот так так! — протянула Дора, посматривая то на Мирейль, то на Даниеля. Даниель пожал плечами. С Мирейль всегда одно и то же. Чуть что — и она начинает ныть и называть его «радость моя», а ему остается лишь молча пережевывать свою ярость.
* * *
Лиз надеялась забыться в музыке, но непонятная суровость Франсиса сковывала и обижала ее. Кончиками пальцев она ощущала гипс, как будто и впрямь танцевала со статуей. Они танцевали в стороне от толпы, точно подчиняясь своему, особому ритму. Франсис наклонился к ней.
— В Ханое нам давали отпуска и мне случалось бывать в тамошних кабаках. Там тоже не слишком чисто, но у тех ребят было оправдание — они ежедневно рисковали своей шкурой. У здешней сволочи этого оправдания нет, но воняет она ничуть не меньше…
Франсис вел сестру мимо танцующих пар. Лиз смотрела на них и удивлялась. Здесь были и молодые и старые. Одни танцевали хорошо, другие нескладно топтались на месте, но все они казались ей гримасничающими паяцами, куклами, жестикулирующими неуклюже и бесстыдно. Сама она изменилась или этот кабак не походил на другие?
Франсис проворчал y, нее над ухом:
— Ты видишь, они молчат. Им нечего сказать друг другу. Они боятся говорить.
Франсис кружил ее все быстрее и быстрее, точно хотел стереть в ее глазах образы этих людей, навалившихся на столы, и тех, что кривлялись на площадке. Он сказал, что неплохо бы заснять всех их на кинопленку и показать пленным, оставшимся в живых после падения Дьен-Бьен-Фу.
— Фильм надо назвать «Вечер поражения». У многих из них лежат в бумажниках индокитайские акции и портят им пищеварение. Эти господа не так глупы, чтобы лезть в мясорубку. Но слыхала бы ты, как трогательно дрожат их голоса, когда они приносят в госпиталь подарки бедным солдатикам. Я имел счастье слышать их в Ханое и здесь, в Париже…
Они чуть не налетели на толстяка, с которым столкнулись при входе. Он топтался с худощавой женщиной, чуточку слишком изнеженной, похожей скорее на старинную приятельницу, чем на веселую девицу. Франсис и Лиз успели разобрать, что парочка говорила о повышении мировых цен на кофе.
Они переглянулись и улыбнулись друг другу впервые с тех пор, как вошли в кабак. Они были одиноки и измучены, но их мир был все-таки лучше мира этих людей. Мир этих людей весь — от этого толстяка до Даниеля — состоял из подлецов, дергавших за веревочки более или менее опасных паяцев. Опять Лиз подумала об Алексе и Дювернуа. Она не должна была слушать брата. Франсис и так по горло сыт отвращением, ему нужно стать сильнее, вновь обрести веру в себя. Но отступать было поздно. Лиз чувствовала, что им придется выпить чашу до дна.
Танец принял нечеловеческий ритм. Несмотря на усталость и опьянение, Франсис старался удержаться в бешено вертящемся кругу танцующих. Он тяжело повторял движения, как испортившийся автомат. Лиз целиком отдавалась танцу, словно это могло помочь Франсису; когда она от него отстранялась, он грубо хватал ее за руку, будто она могла убежать. Он говорил, что должен хорошенько выпачкаться, что только тогда он сможет вернуться в госпиталь. Казалось, он начисто забыл о существовании Лавердона, и Лиз уже начала успокаиваться. Ей хотелось оставаться на площадке как можно дольше, чтобы отдалить встречу Даниеля и Франсиса. Один танец без перерыва сменялся другим, и Лиз спрашивала себя, откуда Франсис берет силы. Она подняла глаза и увидела зеленоватое от усталости, сведенное судорогой лицо. Не лицо, а костяную маску. Она невольно подумала: «Вдруг он умрет?»
Она очень испугалась, хотя и не могла до конца измерить глубину мужского страдания. Когда-то она думала, что познала все страдания, все виды отвращения… А теперь почувствовала себя глупой девчонкой, набитой претензиями, и это подсказало ей простой и ласковый жест.
