— Вы всегда были оппортунистом, мистер Имола! — старик Димоду говорил дрожащим от ярости голосом. — Я знаю, к чему вы ведете. Вы и раньше были против всеобщей забастовки. Но вы знали, что, если вы выступите против забастовки открыто, вам придет конец. Рабочие пойдут за мной, за Бора. И теперь вы хотите использовать эту провокацию, чтобы еще раз доказать лояльность своим американским хозяевам!
— Я прикажу вас выкинуть вон! — спокойно сказал Имола. — Вы авантюрист, готовый ради собственных амбиционных планов поставить под удар все рабочее движение Гвиании.
— Предатель!
Димоду вскочил. Его люди вскочили и окружили старика плотной стеной.
Сторонники хаджи бросились к своему лидеру.
— Господа! Товарищи! — растерянно крикнул католик Адесанья. — Так нельзя...
— Да, так нельзя! — раздался спокойный и насмешливый голос, и порог перешагнул Бора.
Его побитое оспой, мясистое лицо было весело, глаза возбужденно искрились.
— Ого! Вы, я вижу, тренируетесь для предстоящих боев с полицией? Тогда я напоминаю вам, что послезавтра, когда наши колонны пойдут к центру города, мы не должны поддаваться ни на какие провокации. Забастовка — это забастовка, а не вооруженное восстание!
— Ты... не арестован? — спросил кто-то неуверенным голосом.
— Как видишь! — рассмеялся Бора. — А кто вам сказал эту чушь?
Димоду злобно посмотрел на хаджи Имолу.
Бора перехватил взгляд Димоду.
— Ого! «Номер один», как всегда, кипит!
Он подошел к старику и положил ему руку на плечо:
— Спокойнее, товарищ Димоду.
И, обведя взглядом присутствующих, добавил:
— Что ж! Заседание объединенного забастовочного комитета продолжается.
Начальник тюрьмы пришел к Петру утром, важный, затянутый в светло-зеленый мундир, отглаженный до блеска. Короткие штаны тоже были наглажены до того, что они стояли колоколом. Гетры на толстых кривых ногах были белоснежны, а тяжелые солдатские ботинки блестели, как антрацит.
Под мышкой он держал стек.
Приложив руку к козырьку фуражки, он представился и с любопытством оглядел Петра, затем осведомился, нет ли каких претензий.
Лишь перед самым утром Петру все-таки удалось заснуть, часа на два-три, но сейчас он чувствовал в себе исключительный подъем: он уже принял решение: бежать, бежать во что бы то ни стало. Связаться с Гоке, со Стивом. Они помогут ему добраться до посольства. Но пока необходимо спокойствие, полное спокойствие.
Петр сладко потянулся:
— Претензии? Да у вас здесь настоящий санаторий!
Толстяк щелкнул каблуками. Похвала Петра ему явно пришлась по душе.
— Кстати, имеют ли право заключенные на прогулку перед завтраком?
— Но ведь вы же не арестованный, — поспешил уточнить начальник. — Вы даже не в камере, а в комнате для гостей. У нас на этот счет есть инструкции от самого комиссара Прайса!
— Гость!
Петр улыбнулся — так искренен был начальник тюрьмы.
— И часто у вас бывают гости?
— Часто! Пожалуй, даже слишком часто, — заторопился толстяк, обрадованный возможностью изменить направление разговора. — У нас ведь образцово-показательная тюрьма.
Эта тема явно была его любимой. Он прошел в комнату, снял фуражку, клетчатым платком вытер голый череп и уселся в кресло.
— Наша тюрьма — без стен!
Он помолчал, наслаждаясь удивлением Петра.
— Да, да! Вы вчера въехали в ворота, не правда ли?
Петр кивнул.
— Так вот, у нас здесь тюремное — только ворота. И конечно, караульное помещение. Но вы посмотрите... — он сделал жест в сторону окна, — кроме ворот, ничего: ни колючей проволоки, ни забора. Кругом только саванна.
— И не бегут?
Толстяк всплеснул руками:
— Что вы! За десять лет был один случай. И то заключенный вернулся через день. Сам.
На его лице была гордость.
Петр улыбнулся.
Толстяк ухватился за эту улыбку. Он поспешно вскочил на ноги:
— Не верите? Нет, я вижу, что вы не верите! Тогда... знаете что? Давайте пройдем по территории, посмотрите сами. Я сейчас выйду, а вы одевайтесь.
Он поднес к глазам волосатую толстую руку с часами.
— Через четверть часа я вас буду ждать во дворе, а?
И Петр не успел ничего ответить, как толстяк, словно колобок, выкатился из комнаты на своих кривых ножках.
Петру действительно стало любопытно.
«Разве еще когда-нибудь в жизни удастся увидеть африканскую тюрьму? — весело подумал он, начиная одеваться. — Да еще такую... образцово-показательную...»
Он сунул руку в нагрудный карман рубахи... Потом заглянул под кресло, на котором она висела, на кресла вокруг. Сомнений не было: запись беседы со стариком из Бинды пропала.
Ему опять стало не по себе. Всю ночь он пытался разобраться в том, что произошло. Это было дико, нелепо. Арест без всяких на то оснований. И вспышки блицев, газетчики.
И правильно ли поступил он в саванне, отказавшись от возможности бежать? Ведь наверняка вся эта история задумана с провокационной целью. Но, может быть, ее организаторы и рассчитывали, что он попытается бежать?
Он сразу же заявил о пропаже письма, как только очутился во дворе, лицом к лицу с начальником тюрьмы. Тот внимательно выслушал Петра и надул щеки. Ему было неприятно говорить на эту тему — он даже и не пытался скрыть это.
— Да, сэр...
Он снял фуражку, вытер платком лысину.
— Это не сотрудники тюрьмы. Пока у нас нет документов на ваш арест, вы не считаетесь арестантом. Но...
Он понизил голос:
— Ночью приезжали люди из разведки, из отдела борьбы с коммунизмом. Это их рук дело.
И чтобы окончательно убедить Петра в своей непричастности к пропаже, добавил:
— Вы, наверное, не знаете, что тюрьмы в Гвиании относятся даже не к министерству внутренних дел, а к министерству социального обеспечения.
— Мне от этого не легче, — буркнул Петр, но сейчас же сам себя одернул: «Действительно, при чем здесь этот добродушный толстяк? Он сам чувствует себя не в своей тарелке. Наверняка ведь протестовал против того, чтобы меня ему навязали без ордера на арест. Небось за всю свою службу не допустил ни одного нарушения тюремного устава, а тут...»
— Вам скоро на пенсию? — спросил он толстяка и тут же спохватился: еще, чего доброго, обидится!
Но толстяк, против ожидания, не обиделся. Наоборот, он весь просиял:
— Через год и четыре месяца!
И Петр вспомнил, что где-то читал, что государственная пенсия в африканских странах была пределом мечтаний многих, и счастливцам, имевшим ее, все завидовали.
Теперь, решив, что инцидент с пропажей исчерпан, начальник тюрьмы выступил в роли, которая, видимо, ему чрезвычайно нравилась: в роли гида.
Он провел Петра по асфальтированной дорожке через тенистый садик, прикрытый раскидистой акацией, на просторную квадратную площадь, образованную одноэтажными домиками под крышами из рифленого железа.
Вокруг площади шли асфальтированные дорожки, окаймленные аккуратно подстриженными зелеными изгородями. Несколько человек в коротких белых штанах, в широких белых рубахах навыпуск и в белых шапочках подметали дорожки, подравнивали изгородь. Другие заравнивали спортивные площадки, устроенные тут же, на площади: теннисные корты, площадки для баскетбола и волейбола. Человек пять дымящимися и стрекочущими машинками подстригали траву на футбольном поле.
— А здесь у нас библиотека, — сказал толстяк и свернул с главной дорожки на боковую, к одному из домов под рифленой крышей. Они прошли мимо заключенных-садовников, те молча поклонились им в пояс, вошли в дом.
Сразу же за входной дверью тянулся массивный прилавок, возле которого хлопотал гвианиец в одежде заключенного. Он вежливо поздоровался, но не поклонился. Лицо его было интеллигентным. На Петра он посмотрел без всякого любопытства и отвернулся, склонился над какой-то рукописью, которую, видимо, правил перед их приходом.
За прилавком тянулись ряды полок с книгами. Двое или трое заключенных бродили между полками, выбирая себе книги.
— Как «Феникс»? — спросил толстяк библиотекаря.
— Завтра сдадим на ротатор, — ответил тот.
Начальник тюрьмы с гордостью посмотрел на Петра:
— Мы издаем здесь журнал «Феникс». Заключенные сами пишут материалы, сами редактируют, сами печатают.
Они вышли из библиотеки.
— А ведь почти все, кто попадает сюда, не умеют читать, — продолжал начальник. — Я с Юга, там у нас совсем иное дело. А здесь...
Он печально махнул рукой:
— Здесь эмиры. Многие даже запрещают посылать детей в школы. Да что в школы! — Он понизил голос: — Вы видели библиотекаря? Так вот — человек учился в колледже в Англии. А здесь на десять лет. Думаете, за что? Убийство? Никак нет! Вздумал выступить против своего эмира на выборах. Вот его и приговорил эмирский суд — он здесь называется «суд алхаджи», то есть старейшин, — к десяти годам за оскорбление эмира.
