Останавливали прохожих на улицах, задерживали такси и автобусы, у всех проверяли документы. Въездные пути в Париж перегородили заставами; а ночным гулякам никакого житья не стало.
Сто тысяч государственных служащих — от инспекторов уголовного розыска до рядовых жандармов — были подняты на ноги. Примерно пятьдесят тысяч уголовников и иже с ними уясняли встречных и поперечных. В студенческом кафе, барах и клубах, на любых собраниях и встречах было полным-полно молодых и моложавых шпиков. Агентства по размещению иностранных студентов на частных квартирах получили соответствующие предупреждения.
Вечером 24 августа комиссара Клода Лебеля, который пребывал на субботнем отдыхе и, облачившись в поношенный свитер и латаные штаны, копался у себя в садике, вызвали по телефону к министру. Машина пришла за ним в шесть часов.
При виде министра Лебель слегка оторопел. Полновластный охранитель французской государственной безопасности выглядел усталым и измученным. Казалось, он состарился за двое суток: черные тени легли под бессонными глазами. Он указал Лебелю на стул перед столом; сел и сам в свое кресло-вертушку, в котором любил оборачиваться к площади Бово за широким окном. На этот раз он к окну не оборачивался.
— Не можем мы его найти, — обронил он. — Исчез этот ваш Шакал, точно сквозь землю провалился. И в ОАС наверняка знают не больше нашего, где он прячется. И уголовники ничего не разнюхали.
Он замолк и тяжело вздохнул, глядя через стол на невзрачного сыщика: тот лишь растерянно моргал.
— Боюсь, мы за целых две недели толком не поняли, с кем имеем дело. А вы думаете, где он?
— Здесь, в городе, — сказал Лебель. — Как вы распорядились назавтра?
Лицо министра болезненно перекосилось.
— Президент категорически не желает ничего отменять или изменять. Я разговаривал с ним нынче утром, он был очень недоволен и лишний раз подчеркнул, что завтра все пойдет по намеченному. В десять он зажигает вечный огонь у Триумфальной арки. В одиннадцать — торжественная месса в соборе Парижской богоматери. В двенадцать тридцать он будет возле усыпальницы героев Сопротивления в Монвалерьене; потом возвращается во дворец, на обед и на отдых. Отдохнув, вручит медали десяти ветеранам, о которых наконец-то вспомнили.
Это будет в четыре, на площади перед Монпарнасским вокзалом, так он приказал. Через год, вероятно, вокзал уже снесут, это в последний раз.
— С толпой как будет? — спросил Лебель.
— Мы это все вместе продумали. Публику будут держать дальше обычного. И стальные барьеры будут поставлены за несколько часов до каждой церемонии, а внутри оцепления все обыщут, вплоть до канализации. Каждый дом, каждую квартиру. Перед каждой церемонией и во время ее на крышах разместят наблюдателей. За барьеры пропускаются только должностные лица — те из них, кто принимает участие в церемониях.
Мы приняли чрезвычайные меры. Даже на карнизах собора будут расставлены полицейские: на крыше и у шпилей — тоже. Священников, служек и певчих обыщут всех до единого. Полиции и агентам КРС завтра утром будут розданы особые значки — вдруг он попробует между ними затесаться.
А за последние сутки мы еще надумали поставить ему в «ситроен» пуленепробиваемые стекла. Вы, кстати, об этом молчок, даже президент не должен об этом знать, он просто в ярость придет. Машину ведет, как всегда, Марру, ему сказано ехать побыстрее, а то как бы наш голубчик не вздумал обстрелять машину на ходу. Дюкре подобрал рослых ребят, чтобы получше прикрыть генерала незаметно от него.
Что же еще — ну в пределах двухсот метров всех велено обыскивать — всех без исключения. Дипкорпус, конечно, вой поднимет, и пресса грозит скандалом. Опять-таки завтра рано поутру всем сотрудникам прессы и дипломатам обменяют пропуска — это на случай, если Шакал вздумает затесаться среди них. И уж само собой, любого с какой-нибудь поклажей, тем более — с продолговатым свертком велено тут же хватать без всяких и волочь в участок. Вы что-нибудь еще можете предложить?
Лебель немного подумал, заложив сплетенные руки между колен, точно школьник перед учителем. По правде говоря, он никак не мог притерпеться к величественным порядкам Пятой республики: он-то был всего-навсего обыкновенный полицейский, и ловил он преступников лучше других просто потому, что глаз не смыкал, когда не надо, вот и все.
— По-моему, извините, — сказал он наконец, — Шакал этот никак подставляться не станет. Он ведь наемник, за деньги работает. Ему надо как-нибудь смыться, а там уж и деньги тратить в свое удовольствие. Все у него продумано заранее, план разработан за последнюю июльскую неделю. И вот ежели бы он хоть чуть сомневался, что не выйдет у него убийство или не получится удрать, то он бы уже и сейчас смотался.
Значит, нет, значит, он себе на уме. Он так это, знаете, сообразил, что в этот самый день, ну в День освобождения, генерал де Голль ни за что не станет прятаться, наплюет на любую опасность. Он, этот Шакал, видите ли, господин министр, он, особенно когда его обнаружили, принял во внимание все ваши мероприятия. И все-таки продолжает.
Лебель встал и, забыв про всякий чиновный этикет, прошелся туда-сюда.
— Продолжает все-таки. И продолжит. А почему? А потому, вы знаете, что думает — получится, и сойдет с рук. Стало быть, как? — он, значит, чего-то такое надумал, что думает всех обойти. Либо что-нибудь взорвет издали, либо выстрелит. Взрывчатка — это, пожалуй, нет, найдут взрывчатку, и дело с концом. Стало быть, будет стрелять. Потому он и во Францию приехал на автомобиле. Там-то она и винтовка была — приварена к шасси или к обшивке.
— Но к де Голлю-то он с винтовкой близко не подойдет! — воскликнул министр. — К нему никакого подступу нет, считанные люди, да и тех обыщут. Как же он, как вы думаете, проникнет с ружьем за наши барьеры?
Лебель остановился напротив министра и пожал плечами.
— Вот уж не знаю. Но он-то думает, что проникнет, и он, заметьте, промашки пока не дал, хотя счастье его по-разному оборачивалось. Нашли мы его, охотятся за ним две лучшие в мире полицейские службы, а он — вот он, и где — неизвестно. Ружье при нем, он прячется, новая, стало быть, личина и новые документы. Вот что я вам скажу, господин министр. Завтра он, как ни крути, появится, где-нибудь да появится. А появится — тут-то его и прихлопнуть. Словом, только одно и остается: разевай глаза.
Ну что же еще вам предложить, господин министр? Насчет мер безопасности вы здорово все придумали, чего ж бы еще. Можно, я у вас там всюду буду ходить, вдруг подвернется этот-то. А больше чего же думать? Пожалуй, все.
Министр был разочарован. Помнится, две недели назад Бувье порекомендовал этого типа как лучшего сыщика во Франции: что же он — какая-нибудь хотя бы догадка, какое-нибудь такое откровение. Разевай, изволите видеть, глаза. Министр встал.
— Насчет этого будьте уверены, — холодно сказал он. — Но и вы соизвольте действовать, господин комиссар.
В тот же вечер, попозже, Шакал заканчивал свои приготовления в спальне Жюля Бернара. На постели были разложены стоптанные черные туфли, серые шерстяные носки, поношенные брюки и рубашка с открытым воротом, а также длиннополая солдатская шинель с орденскими ленточками и черный берет — принадлежности французского ветерана Андре Мартена. А поверх всего — брюссельские фальшивые документы, скреплявшие новый облик.
Рядом он положил легкий сетчатый бандаж, изготовленный в Лондоне, и пять стальных — а по виду алюминиевых — трубок, содержавших приклад, ствол с патронником, глушитель и оптический прицел снайперской винтовки. И возле них — черный резиновый наконечник с пятью начиненными ртутью патронами. Из двух патронов он вынул пули плоскогубцами, обнаруженными на кухне, в хозяйственном ящике, затем извлек стерженьки кордита, а гильзы вместе с пулями бросил в мусорное ведро. Осталось три патрона: больше и не надо.
Он не брился два дня и зарос желтоватой щетиной. Завтра ее надо будет грубо сбрить опасной бритвой, купленной сразу по приезде в Париж. Подле опасной бритвы на полочке стояли две склянки из-под лосьона: в них была серая краска, уже пригодившаяся, и растворитель. Каштановую краску, приличествующую Марти Шульбергу, он уже смыл с волос и, сидя перед зеркалом в ванной, обстригался все короче и короче, и наконец его голова обрела вид плохо подстриженной ежиком.
Он еще раз проверил, все ли готово к утру; потом изжарил себе омлет, уселся перед телевизором, посмотрел варьете и лег спать.
В воскресенье 25 августа 1963 года было очень жарко. Это была самая середина летнего зноя, точно как за год и три дня до того, когда полковник Жан-Мари Бастьен-Тири и его сообщники попытались убить Шарля де Голля на дорожной развилке у Пти-Кламара. В тот вечер, в 1962 году, никому из заговорщиков и в голову не приходило, что из-за них начнется такая катавасия, настоящий конец которой придет лишь в это душное воскресенье, в праздничном Париже.
