Будь счастлив, сынок! Передай от меня Элизабет, что она воспитала прекрасного сына, и что у нее есть еще одна цель — сделать такими же своих внуков.
Твой Генри Уолш».
«Если ты сейчас видишь эту картину, Генри, — подумала я про себя, — пожалуйста, помолись за нас из своего мира! Помолись как следует, старый безбожник! Поскольку мне кажется, что наши испытания еще не кончились…»
— Ты помнишь бронзовый бюст Сталина в нашем школьном подвале? — неожиданно спросил Витяня и впервые за весь вечер улыбнулся.
— Что за бюст? — тонкие брови Ингрид причудливо изогнулись.
— Именно возле этого бюста твой муж предпринял попытку поцеловать мою жену, — деловито пояснил Юджин. — Что ты удивляешься? Я полностью в курсе ее сомнительной юности…
— Надеюсь, попытка была удачной? — улыбнулась Ингрид и потянулась к бокалу.
— Целоваться у бюста Сталина? — я сделала страшные глаза.
— К черту вашего вождя! — решительно вмешалась Ингрид. — Я хочу произнести тост.
— Если не женщина, то кто? — философски хмыкнул Витяня и поднял свой фужер. — Мы все — сплошное внимание, дорогая…
— Я хочу выпить за Рождество… — бледные щеки Ингрид вдруг покрылись пунцовыми пятнами. — Я хочу… Я хочу признаться вам, друзья, что еще никогда в жизни не была одновременно так несчастна и так счастлива. Подобные чувства может испытывать только верующая провинциалка…
— Не роняй достоинство Датского королевства перед этими надутыми янки! — улыбнулся Мишин. — А то они сейчас…
— Не перебивай меня, милый, я очень волнуюсь… — Ингрид очень осторожно, словно боясь разбить драгоценный сосуд, положила руку на огромную лапу Витяни и вдруг резко сжала ее. — Так вот, как все верующие провинциалки, я всегда и во всем уповала на Бога, на распростертую над каждым длань Господню. И совершила страшный грех: в тот день, когда я лишилась Виктора и потом сама оказалась… Ну, вы знаете… Так вот, в тот день я его прокляла. Потому, что ни я, ни мой муж не заслуживали той кары, которая обрушилась на нас…
— Насчет тебя не спорю, — пробормотал Витяня. — А вот…
— Милый, или ты замолчишь, или я засуну твою голову в ведерко со льдом, — нежно улыбнувшись, предупредила Ингрид.
— Сделай наоборот, — посоветовала я. — Иначе это трепло никогда не заткнется. Я его знаю…
— Все, пас! — Витяня поднял руки. — Больше я тебя перебивать не буду.
— С трудом верится, но… — Ингрид приложила на секунду хрустальный фужер к щеке. — Потом, когда все закончилось, я долго молилась и просила у Него прощения. Но одних слов было мало — надо было что-то сделать. И я сделала…
Ингрид вопросительно взглянула на мужа. Какое-то мгновение лицо Витяни оставалось неподвижным, а потом он едва заметно кивнул, словно соглашаясь на что-то.
— В моей религии новорожденным принято давать два имени, — Ингрид глубоко и прерывисто вздохнула. — Вы, друзья мои, знаете только первое — Герда. Сегодня, в канун Рождества, я хочу, чтобы вы знали второе имя нашей с Виктором дочери. Мы назвали ее Валентиной. Вот так вот — Герда-Валентина. В твою честь, дорогая… — Не отрываясь, Ингрид смотрела на меня. Ее выразительные темные глаза были полны слез. Я видела, что она прилагает неимоверные усилия, чтобы не разрыдаться. — И я поняла, что совершенно зря прокляла Его имя, Валечка. Потому, что это Он послал тебя нам, Он вложил в твою душу силы, терпение и любовь, Он сохранил тебя, а, значит, всех нас и наших детей. Я пью за тебя, дорогая. Я никогда этого не забуду, никогда!.. Спасибо…
Она залпом опрокинула шампанское, потом перегнулась через стол и как-то неуклюже чмокнула меня в щеку, оставив на ней два влажных следа. То же самое, но уже со своей стороны, сделал Юджин. Витяня, сидевший напротив, какое-то время пристально смотрел на меня, словно впервые увидел. Потом медленно встал, не выпуская бокала с шампанским обошел стол, и взял мою руку.
— Ну, что ты еще придумал, урод? — спросила я, чувствуя, как до боли знакомые предвестники истерики — ком в горле и пощипывание в веках — напоминают о себе, словно делая последнее предупреждение.
Витяня приложил мою руку к своим губам и, не отрываясь, очень тихо, чтобы могла услышать только я, пробормотал:
— Сейчас я по-настоящему жалею, что тогда, в школьном подвале, так и не поцеловал тебя. Я просто испугался Сталина…
Мне понадобилась буквально несколько секунд, чтобы прочувствовать СМЫСЛ услышанного. А потом, не вставая, я притянула его соломенную голову и прошептала на ухо:
— Все ты врешь, Мишин. Просто в тебе говорит ностальгия по чужбине…
Июнь 1997 — июнь 1999 гг.
Тель-Авив — Копенгаген — Рига — Москва — Стокгольм — остров Родос
Этот двухтомник дался мне особенно тяжело и даже мучительно. Закончив в декабре 1997 года первую книгу, я никак не мог заставить себя продолжить работу, хотя сроки контракта уже практически истекли. Я придумывал нелепые оправдания, склочничал, цеплялся к пунктам договора с московским издательством «ТЕРРА», вместо того, чтобы заканчивать книгу, написал русскую версию биографического романа Кфира и Каспита «Эхуд Барак — солдат номер 1»… Только теперь я понимаю, что все это было подсознательным стремлением любой ценой оттянуть минуту прощания. Поскольку, еще не начав «Ностальгию по чужбине», я дал себе слово, что эта книга будет последней в серии «КГБ в смокинге». Даже несмотря на любимое выражение моей героини о том, что слово «последняя» уместно лишь на похоронах.
Спустя долгих два года, после которых, наконец, книга была завершена и отправлена в издательство, я испытал чувство колоссального облегчения и радости. Словно ушел, вырвался, наконец, из семьи, в которой, волею обстоятельств вынужден был жить, чувствовать и сопереживать долгие шесть лет. Но потом минуло несколько недель, я с головой окунулся в привычную газетную среду, но как-то раз, вернувшись с работы домой и взглянув на зачехленный компьютер, вдруг остро почувствовал, что осиротел. Я даже представить себе не мог, насколько болезненной и тяжкой станет моя жизнь после того, как из нее навсегда уйдет эта странная Валентина Мальцева, — одновременно земная, и выдуманная с начала до конца, за которую за эти долгие шесть лет я привык думать, переживать, любить и даже плакать…
Есть такое выражение: «Никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Кому-то, возможно, оно покажется спорным, но я всегда верил в его житейскую мудрость и старался ему следовать. Мне было действительно хорошо в мире этой женщины, ее друзей, кумиров и врагов. Вот почему я вряд ли смогу вернуться когда-нибудь к своей героине, да и вообще, к теме нашей бывшей, распавшейся на мелкие кусочки родины.
Так уж сложилась, что мне практически постоянно приходится расставаться с близкими, подчас дорогими людьми. Думаю, это не конфликт характеров, а всего лишь пульсация времени и неоднозначность его восприятия. Точнее всех эту идею сформулировал Ремарк, сказавший еще в начале двадцатых, что жизнь слишком длинна для одной любви. От себя добавлю, и для одной дружбы, и для одной ненависти. Так что, к такого рода потерям я привык относится философски. И все же, расставание с моей героиней, наверное, самое тяжкое и самое болезненное из всех, какие выпали на мою долю.
И за это я ей благодарен…
Йосеф Шагал
Так в книге.
