— Хорошо, — сказал Андрей шепотом. — Поехали, Витя. Я с тобой, в город.
— Давай, — согласился Лымарь. — Довезу с превеликим удовольствием. Хоть поболтаем. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Лымарь ухватил свой саквояж за истертую кожаную ручку и вместе с Тоцким вышел под теплое весеннее солнце, где, разложив карту на капоте «вольво», их ждал Виталий.
Дополнительные посты, все-таки, были. Перед въездом на мост стояли машины ГАИ и микроавтобус «Беркута» и, рядом с нарядом автоинспекции, топтались трое бойцов в бронежилетах и укороченными АКМ на боках.
— По твою душу? — спросил Лымарь, когда они беспрепятственно проехали пост. ГАИшник, завидев «Лендкрузер», сделал, было, шаг вперед, но, рассмотрев номер с буквами ВР, мгновенно ретировался.
— Не только по мою, — ответил Тоцкий, оглядываясь, — ловят все, что движется. Но и нас, в частности. М-да, шуму будет…
Второй пост был уже за мостом, на набережной, но его они тоже миновали без задержек. ОМОН был занят. Обыскивали темно-зеленый «Мерседес» с донецкими номерами. Губернатор с донецкими был «на ножах» и, вполне естественно, машины из шахтерской столицы гаишники не жаловали. Симпатии и антипатии Ивана Павловича городскому руководству были известны хорошо, дополнительных указаний не требовалось. Хозяева машины стояли возле багажника, под стволом, ненароком направленного на них, автомата, и терпеливо ждали пока старший наряда внимательно, по листику, просмотрит их документы. Двое бойцов усердно шарили в салоне « сто сорокового» — только зады торчали из дверей.
— Слушай, — сказал Лымарь, — может, давай я тебя обратно вывезу? Что-то их сегодня, как клопов в диване.
— Сам вижу, — отозвался Тоцкий, сквозь зубы, — но документы у меня в ячейке. Первый раз перед командировкой не взял. Не успел заехать. Расслабился, блин, как первоклашка. Кто ж мог знать?
— Смотрю я на тебя, и думаю, — сказал Лымарь, задумчиво, — что вернусь я сегодня на приемный покой, буду резать, буду шить, буду в говне и в блевоте ковыряться. А вечерком приеду домой, бахну стопку, посижу у телека, если силы будут. Завалюсь в постель с Люськой, трахну ее с превеликим своим удовольствием. Посплю. Мне завтра с утра в профилакторий — на прием, к четырем на дежурство — на сутки. Потом опять — домой. И мне, если откровенно, нищему и заёб…ному, от этой мысли становится хорошо и покойно. Слушай, Андрюха, ну, объясни мне, поцоватому, на кой хер тебе эта «бондиана»? В гробу деньги нужны? Так я тебе авторитетно могу сказать — вся разница между людьми кончается на пороге морга. На столе все одинаковые — что бедные, что богатые. А в каком костюмчике в гроб ложиться, так это вопрос вкуса родственников. Ради чего всё это? Ты счастливее от этого стал?
Тоцкий пожал плечами.
— Не поверишь — стал. Ты, когда режешь и шьешь — счастлив?
— Счастлив. Я спасаю людей.
— И я счастлив. Я делаю свою работу. Я ловлю от нее кайф. Ловлю, ловлю, не ухмыляйся. И деньги в ней — не главное. От классно отстроенной схемы, от красивой коммерческой операции есть свой кайф — неужели ты полагаешь, что это не творчество и от этого нельзя получить удовольствие? Ты — родился врачом, я — финансистом — вот и вся разница.
— Круто. То-то ловят тебя, как уголовника.
— Путаешь, дружище. Меня ловят не за то, что я сделал что-то не то. Просто некоторые люди решили, что им нужен наш бизнес. Вот и все. Найти. Отобрать. Поделить. Посадить.
— Ты ничего плохого не сделал?
— Я не сделал ничего того, чтобы не делали другие. Ничего плохого с общечеловеческой точки зрения. Я никого не убил, не ограбил. Нарушал ли я закон? Не будь наивен, кого волнует закон? Речь идет только о зонах влияния и их переделе. О бизнесе. О деньгах.
— Которые для тебя не имеют значения.
— Я сказал не так. Я сказал, что они для меня не главное. Для меня они критерий независимости. Средство ее обрести. Гарантии моей свободы. И конечный результат моего труда. Тебе зарплату регулярно платят?
— Шутишь, наверное?
— Почему шучу. Знаю, как платят. Херово. И рассказывают, что виноваты мы, коммерсанты, ворюги, которые не платят налоги. А мы платим.
— Неужели? — с иронией осведомился Лымарь.
— Платим, Витя, платим. Не столько, сколько они хотят — была бы их воля, они бы все до костей ободрали. Но платим. И немало. Но спроси, куда идут эти деньги? Спроси? Ты думаешь, тебе ответят? Нет — тебе наврут с три короба. Расскажут сказки о расходах бюджета. А, на самом деле, бюджет — эта огромная кормушка, из которой деньги разворовываются тысяча и одним абсолютно законным образом. И таким же количеством незаконных. И срать они хотели на врачей, учителей и пенсионеров. Ты когда-нибудь поинтересуйся системой льгот.
— Где я поинтересуюсь? В операционной? У анестезиолога?
— Извини, — сказал Тоцкий. — Что-то я не то сморозил.
— Что, действительно, так плохо?
— Действительно. Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Без надежды на выздоровление. Работая в системе невозможно оставаться чистым. Системе нужно, чтобы любого, в любой момент можно было взять за яйца. Ну, зачем ей богатый, независимый коммерсант? С него денег не получишь просто «за так». А если есть крючок — так он сговорчивый. А несговорчивый — на ушко его, и на солнышко, пред всем честным народом. Вот он! Вот он виновник ваших бед! Рвите его! Кусайте его! А мы, тем временем, поделим его имущество. Знаешь, почему Моисей водил свой народ по пустыне 40 лет? Чтобы вымерли те, кто помнил египетское рабство. А у нас ни времени, ни пустыни подходящей. На манеже — все те же. Так что, не волнуйся — то, что меня ловят — внутриклассовая борьба.
— А если тебя поймают?
— Меня не поймают. Но если поймают, будет не до шуток.
— Кто стрелял в Краснову?
— Наш шеф безопасности.
— Не понял?
— Все ты понял. Наш собственный сотрудник, заместитель Кости Краснова по вопросам безопасности. Ты не удивляйся, по опыту — сдают всегда свои. А чаще всего — по статистике — именно «безопасники». Много знают, много слышат, плюс — ментовская ментальность. Она, знаешь ли, дается навечно.
Они ехали по центру города. В толчее машин, пробираясь по узкому, перегруженному проспекту. Здесь постов не было. Плотно перекрыты были только въезды-выезды из города.
— Мне сюда, — сказал Андрей, указывая на небольшой паркинг, возле старого здания. Но ты протяни чуть дальше. Не светись. А то потом вопросов не оберешься.
Виктор прижался к бордюру и затормозил. Сзади возмущенно засигналила маршрутка.
— Еще раз спасибо, Витя, — сказал Тоцкий. — Ты очень нас выручил.
— Ты надолго? — спросил Лымарь.
— Пока не знаю. Как получится.
— Навсегда?
— Может быть.
— Будет жаль.
— Если честно — мне тоже. Но, если попрет — пожар уляжется. Дадим, кому надо, денег.
— Думаешь, уляжется?
— Надеюсь, — Тоцкий на миг задумался, а потом продолжил. — Вообще-то, все очень серьезно, Вить. Полное говно. И мы в нем по уши.
— А, конкретно, ты?
— А, конкретно, я — с головой.
— Прямо, как в американских боевиках. Герои прощаются на мексиканской границе и говорят друг другу: «Мне будет тебя не хватать».
— Я бы много отдал, чтобы сейчас быть на мексиканской границе. И рад, что ты не герой этого боевика. Лечи людей, готовь чай милой маме Ангелине Борисовне, не изменяй Люсе слишком часто.
— Не чаще раза в день! Хао, я сказал! — Лымарь поднял правую руку в индейском жесте.
— Не прикалывайся. Я серьезно. Когда мы были молодыми, нищими и беззаботными — мы ведь были счастливыми? Не менее чем сейчас? А, может быть, более. Ты, наверное, прав — на кой весь этот геморрой? Ради чего? Рискованные шутки, легкая «фронда», портвейн, статус местной знаменитости, клевые девчонки без тяжелой нравственности — ведь это и так было. И этого хватало для счастья…
— Ау, Андрюша! Мы выросли!
— Да? А я думал, ты не заметил. Конечно, выросли, — сказал Тоцкий, — совершенно безнадежно выросли. В том-то и проблема. Вместо беззаботности, сплошные проблемы, вместо «Приморского» я начал полюблять «MEDOК» и вискарь, по сто баксов за бутылку, вместо бурных романов со слезами и прыжками с балкона второго этажа — проститутки, по сотне в час — зато без обязательств.
— А что вместо фронды?
— Вместо фронды теперь… — Андрей замялся. — Похоже, что ничего. Зачем фрондировать? У нас теперь — демократия. Так и раньше была демократия. Знаешь, дружище Лымарь, это было классное время. Мы жили на полную катушку. Но, даже если мне дадут шанс — я туда не хочу. И не вернулся бы никогда.
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел?
— Нет, — серьезно сказал Тоцкий. — Я просто хочу, чтобы ты понял и вспомнил.
— Я помню. И знаешь, что я тебе скажу. Я, конечно, не могу позволить себе пить что-то запредельное, только что дарят благодарные пациенты, и трахаюсь, слава Богу, пока по любви, может быть из-за отсутствия денег, но мне, почему-то, так больше нравится. Но если ты думаешь, что при этом минимализме у меня нет геморроя — ты ошибаешься. Ты, наверное, забыл, что такое — нет денег? Когда не на что купить пожрать, когда нет матери на лекарства, когда Люське не могу букетик принести. Ну, нет денег! И одолжить не у кого. Все с голой жопой. Благо спирт бесплатный. И на сигареты — нет. И на хлеб. Ни на что нет. Не платят. Забастовать бы! Но я врач — я не могу бастовать. Не по Конституции, по совести не могу. От этого люди помирают. Для меня не сто долларов — сто гривен сумма запредельная. И так — годами. Ты что, думаешь, у нас заработать нельзя? И у нас можно делать деньги. И делают. И берут. У безнадежных — все равно берут. А я не могу. Надо. Суют. Сами предлагают. А я, мудак, не могу брать. Коньяк могу. Конфеты — могу. А бабки — нет, хоть меня убей. Так что мне, поцоватому, делать? С голоду сдохнуть? Так что еще вопрос — кто из нас более поцоватый? Ты или я? И у обоих свой геморрой. Просто, Андрюша, геморрой у нас разный. У тебя — бриллианты мелкие, а у меня борщ кислый. А вот воспоминания у нас общие. И это единственное, что у нас осталось.
