Планам Пуришкевича не суждено было сбыться. Заговор был раскрыт, и «твердокаменный монархист» предстал перед Петроградским революционным трибуналом. Как ни лавировал Пуришкевич в последние дни империи среди политических течений и поветрий, а в 1917 году он оказался не нужен ни Временному правительству, ни большевикам. Временное правительство отказало ему в просьбе о назначении его начальником санитарной службы армии, а захватившие власть большевики отправили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Пуришкевич был осужден на год тюрьмы. Готовясь к суду и составляя конспект своей защитительной речи, припоминая всю свою бурную жизнь, он осознает: убийство Распутина — его самая верная индульгенция перед судом любого режима!
И осознав это, он уже никогда не отречется от своего «почетного звания» и напишет в сыроватых стенах своей камеры под номером 42 возвышенную оду о себе — жертвенном патриоте — убийце Распутина.
За что я здесь?
За то, что в год,
Когда, забыв станок и рало,
Пошел сражаться весь народ,
И на Руси уже светало…
В столице русской временщик,
Кто мог поверить правде дикой,
Под маской святости вериг
Предатель стал царя владыкой,
И я предателя убил,
Дабы народ расправил крылья,
Дабы ряды родных могил
Нас не повергли в мрак бессилья…
Дабы…ну и так далее…
Пуришкевич Владимир Митрофанович был в Российской империи очень популярным человеком. Но все забылось. Все его «дабы» и «кабы»… А крепко запомнилось только то, что он убил Распутина. И хоть на самом деле не то чтобы убил, а только стрелял, но этим возвысился и завоевал себе вожделенное историческое бессмертие. В 1918 году Пуришкевич вышел из тюрьмы по амнистии. Потом началась Гражданская война. На его глазах «красный террор» выкосил своей кровавой косой многих и бывших его единомышленников-монархистов. Владимир Пуришкевич примкнул к Белому движению. В армии Деникина он издавал монархический журнал. Опубликовал свои знаменитые «Дневники». Это стало его последним «историческим» делом. Жизнь его закончилась почти одновременно с жизнью Белого движения. Пуришкевич, «человек убивший Распутина», умер от тифа в Новороссийске в 1920 году.
Письмо, продиктованное Распутиным дочери, находилось в московском музее Революции (фонд Вырубовой).
Рассказывает Павел Милюков, кадет, член Прогрессивного блока, будущий министр иностранных дел Временного правительства: «…это были тяжкие четверть часа. От решения Родзянко зависело слишком многое, быть может, зависел весь успех начатого дела. Руководители армии с ним в сговоре и через него — с Государственной думой».
Из воспоминаний Георгия Шавельского, протопресвитера русской армии и флота, участника Белого движения:
«…в интеллигентных кругах, в особенности аристократических и состоятельных, наблюдалось легкомысленное отношение к революции с отсутствием понять ее, определить свою роль в ней… большинство смотрело на революцию, как на мужицкий хамский бунт, лишивший их благополучного, мирного и безмятежного житья. Этот бунт надо усмирить, бунтовщиков примерно наказать — и все пойдет по старому… Серьезного взгляда на революцию почти не приходилось встречать. Почти никто не хотел понять, что под видом революции идет огромное стихийное движение, направляемое незримой рукой к какойто особой цели — к очищению жизни от разных наростов, наслоений и условностей, укоренившихся предрассудков и неправд. Разразившаяся буря очищает удушливую атмосферу русской жизни… у нас многие лишь хотели ее задержать и остановить… усилия были трагичны и тщетны.
Наша интеллигенция не выдержала исторического экзамена. Революцию сознательно и бессознательно одни сумели подготовить, другие не сумели предотвратить, но понять ее в большинстве своем не смогли…
Все непроверенные «новые» идеи необдуманно заносились в народ интеллигентами. Они же первые показывали примеры неверия и неуважения ко всякой власти, ко всем старым заветам.
С другой стороны, сколь многие из внешне образованных людей оставались по своей натуре крепостниками, пользовавшимися трудами простого народа и слишком мало радевшими о благе его. Не они ли виновны в том, что наш народ оставался невежественным?
Господа, посмотрите честно и прямо на происходящее! Мужик наш, простой народ, оказался не тем, чем вы его представляли: разбушевавшись, он натворил много грязных и ужасных дел. Но мыто лучше его оказались в это время? Вспомните безудержный эгоизм, охвативший всех нас… нужно было жертвовать не только своей жизнью на поле брани, но и своими правами, преимуществами, достоянием своим, и мечтать не о реставрации старого, а постройке нового, отвечающего интересам не отдельных классов, а целого народа.
Гучкова и компанию брат императора устраивал только в полудержавном качестве — регента при конституционном несовершеннолетнем государе со слабым здоровьем. Когда император отрекся в его пользу и великий князь Михаил Александрович внезапно оказался в роли императора, Михаил Родзянко решительно воспротивился против нового и неожиданного для компании статуса Михаила Александровича Романова.
Рассказывает Александр Керенский:
«Первое сообщение о неожиданном шаге царя было получено вечером 3 марта от Гучкова и Шульгина… наступила мгновенная тишина… затем Родзянко заявил, что вступление великого князя Михаила Александровича на престол невозможно… он никогда не проявлял интереса к государственным делам, состоит в морганатическом браке с женщиной, известной своими политическими интригами, что в критический момент истории, когда он мог бы спасти положение, он проявил полное отсутствие воли и самостоятельности…»
Интересно было бы понять о какомкритическом моменте истории, когда он мог бы спасти положение, говорил Родзянко?
Рассказывает Александр Спиридович, бывший начальник дворцовой охраны:
«25 февраля 1917 года Родзянко по телефону предложил великому князю Михаилу Александровичу немедленно приехать в Петроград. По приезде великого князя 27 числа состоялось совещание. Его уговаривали принять на себя управление городом, уволить правительство и просить у государя манифест о даровании ответственного министерства. Великий князь на такой шаг не согласился. Немного позже Родзянко… упрашивал великого князя ввиду исключительно важных обстоятельств объявить себя регентом… принять на себя командование всеми войсками и поручить князю Львову (будущему председателю Временного правительства) составить новое министерство. Верный своему брату, великий князь на регентство (самозванное регентство) не согласился».
Великий князь Михаил Александрович оказался слишком несговорчивым и проявил излишнюю щепетильность по отношению к своему родному брату и императору, которому присягал.
Поэтому 3 марта Гучков и Родзянко приложат все усилия к тому, чтобы отговорить великого князя Михаила Александровича от принятия престола.
Вспоминает Павел Милюков, кадет, историк:
«Свидание с великим князем состоялось на Миллионной, в квартире князя Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены временного комитета. Гучков приехал позже… Войдя в квартиру, я столкнулся с великим князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой: «А что, хорошо ведь быть в положении английского короля? Легко и удобно! А?» Я ответил, что очень спокойно править, соблюдая конституцию… Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, мотивируя необходимость отречения от престола! Я доказывал, что для укрепления народного порядка нужна сильная власть и что такой она может быть только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Одно Временное правительство без опоры на этот символ…окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений… Стране грозит полная анархия.
Подошедший Гучков защищал мою точку зрения, но как-то слабо и вяло. Великий князь, все время молчавший, попросил несколько минут на размышление. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним наедине… Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянко… Отойдя ко мне в сторону, он поблагодарил меня за патриотизм…»
На этом история российской монархии закончилась. Как образно выразился Александр Керенский, она стала «атрибутом прошлого».
