Название «Хронос» прочно приклеилось к этой скульптуре, шутка понравилась тогда всем их друзьям и знакомым.
Ладно, оборвал себя Симон, хватит воспоминаний. Пора за работу.
Но воспоминания упрямо шли за ним по пятам.
Дом оказался печально пустым, глухо закрытым, нетронутым. Ни тебе банальной засады, ни изобретательных посланников дьявола, ни страхового агента, поджидающего у крыльца. Даже в почтовом ящике было пусто.
Скрип старой деревянной лестницы, прохладный сумрак комнат, пыль на столе и креслах, засохшие цветы в вазочке, мутноватые стекла окон. Грустно.
На журнальном столике лежала маленькая книжица с пожелтевшими страницами — «Роман о Тристане и Изольде». Сюда, в загородный дом, они свезли много старых забытых книг, и в отпуске он любил полистать их, наудачу доставая с полки. Точно, в прошлом году он читал именно эту книжку. Не целиком — так, с пятого на десятое. Было почему-то любопытно. И еще было очень печально думать, что из них с Марией Тристана и Изольды не вышло.
Ну, вот он и вернулся мыслями к Изольде. Взял в руки брошюрку, раскрыл наугад, выхватил глазом слово «убийцы» и прочел коротенький абзац: «Убийцы! — вскричала Изольда. — Отдайте мне Бранжьену, дорогую мою служанку! Не знали вы разве, что она была единственным моим другом? Отдайте мне ее, убийцы!»
Бах! Вот откуда известно ему не слишком-то распространенное имя Бранжьена. В старинной легенде рабы пожалели служанку, да и хозяйка потом помиловала ее. В жизни Бранжьену жалеть не стали. Жутким способом выкинул ее из окошка зловещий монах Ноэль, проникающий через стены. Чей он раб? Неужели его любимой Изольды? Какой бред! Но ведь сегодня все именно так: чем бредовее, тем ближе к истине. Что, если эти провинциальные артисты, эти безумцы, посвященные черт знает во что, действительно разыгрывают сцены из классических мифов и легенд? С них станется.
Симон схватил трубку и набрал номер.
— Да, я слушаю, — ответил на том конце чуть испуганный женский голос.
Ее голос.
— Изольда?
— Да, это я.
— Где ты была, Изольда, я звоню тебе с самого утра!
— А-а, Сим-Сим, — она узнала его. — Зачем ты пугаешь меня? Даже «здрасте» не сказал. Я была на пляже.
— Почему на пляже? («Господи, какой глупый вопрос!»)
— После обеда была классная погода: солнышко, ветер стих, и море такое ласковое. Ты только что приехал?
— Да. («Господи, откуда она знает, что я приехал?») Только что… Погоди, а утром, утром ты где была?
— Фу, какой ты нудный, Симсимчик! Я сейчас обижусь, жандарм противный. Вот мы встретимся и тогда поговорим, хорошо?
— Да-да, я сейчас приеду, то есть я сейчас приду, здесь два шага… («Что ж ты так суетишься, дуралей? Стыдно за тебя, честное слово!»)
— Нет, сейчас нельзя, — сказала она ласково, но твердо. — Сейчас ко мне притащится подружка, мы должны с ней пообщаться кон-фи-ден-ци-аль-но. Приходи знаешь когда… приходи в половине двенадцатого. Ладно?
И прошептала страстно:
— Все это случилось в полнолуние. Всюду сильно пахло васильком. Я буду ждать. Октябрьская, двадцать три, вход со стороны сада.
— Я знаю, — сказал он. («Вот уж совсем глупо».)
Застрелиться и не встать! Кажется, так говорили у них в школе.
Он сел, вытер пот со лба. Первым желанием было тут же бежать к ней. Почему он не сделал этого? Поборол в себе мальчишество? Скорее наоборот. Долг службы обязывал бежать туда, но Симон беспрекословно слушал ее, и только ее. Как все остальные теперь слушали его.
Сказано «в половине двенадцатого», значит, в половине двенадцатого. И все-таки. Любовь любовью…
Он вызвал Хомича.
— Капитан, я буду в ближайший час в «Хромой лошади». Возьмите под наблюдение, кроме моего дома, Октябрьскую, двадцать три. Всех выходящих оттуда — не отпускать ни на секунду и оперативно докладывать мне об их передвижениях, а также о любых подозрительных персонажах вблизи дома.
— Принято, товарищ поручик. У меня есть кое-что по убийствам в Кранце. Вас интересует?
— Да, безусловно.
Давай, капитан, давай, уж лучше слушать об убийствах в Кранце, чем так бесславно умирать от слепой и страшной любви! «От любви глупеют». Это мягко сказано — от нее просто сходят с ума.
Симон выслушал все, а потом неожиданно для самого себя спросил:
— Капитан, а вы знаете, как пахнет васильком?
— Васильком? — невозмутимо переспросил Хомич. — Может быть, черемухой? Хлорацетофенон пахнет черемухой. Зарин — клубникой, фосген — гнилым сеном… А васильком — не знаю, Док.
— Спасибо, капитан, до связи.
А в Кранце славно поработал Дягилев. В пору было представлять его к награде, как минимум выдвинуть на досрочное присвоение очередного звания. Бравые контрразведчики из Второго управления опозорились, чего не мог не признать потомственный чекист Хомич, чей дедушка служил еще в органах безопасности у Тито. Зациклившись на серии загадочных убийств и абсолютно неуловимых преступниках, они искали свидетельства всевозможной чертовщины, а Дягилев, пошедший самым примитивным, простым, как репа, путем, в течение суток сумел не только вычислить-разыскать, но и повязать убийцу, который тут же сознался. Профессиональный киллер, а лучше сказать, мокрушник Тимур Тынхэу, по кличке Шкипер, не видел смысла запираться. Работал он за деньги, деньги получал от клана, и похоже было, что клан Тимура просто подставил. Пожизненное заключение явно не пугало матерого уголовника и, возможно, представлялось ему единственным спасением от верной гибели. Какие мотивы были у клана, Дягилев пока мог только догадываться и уже разрабатывал парочку-другую версий.
А для ОСПО и в этой части ситуация казалась весьма прозрачной. Товарищ Верд столь широко раскинул сеть своих оперативно-розыскных мероприятий, что было бы просто странно не наступить попутно на любимую мозоль кому-нибудь из ведущих местных авторитетов. Ну а допетрить, какое именно ведомство представляет заезжий возмутитель спокойствия, — задачка для воров, разумеется, непростая. Вряд ли у них хватило бы фантазии на то, что господин Кнут Найгель — это товарищ Верд, он же полковник Роликов, а расследование ведет по личному указанию Его Величества.
Вся эта информация была, безусловно, ценной, но какой-то совершенно неуместной сейчас. Симон возмутился на собственный дилетантский подход. Разве не он любил поучать подчиненных: «Лишней информации не бывает. Прими, запиши и осмысли. Не понял сам — передай соратнику».
Он принял, записал, осмыслил. Ни черта не понял.
А передавать дальше было некому.
Голова разболелась пуще прежнего. Хэдейкин? Виски? Идиот!! Он же не ел ничего с самого утра, кроме дурацких орешков для раздумья.
Табельный «ТТ-М» Симон всегда держал за поясом, однако на этот раз одной пушки показалось недостаточно, и он доукомплектовался стреляющей зажигалкой с ласковым названием «Светлячок», спецножом и даже миниатюрным, но могучим пистолетом-пулеметом системы Каплуна, легко крепившимся в рукаве на предплечье. И, обвешанный всем этим железом, отправился пешком в «Хромую лошадь», с каждым шагом ощущая, что головная боль, разоблаченная как самый обыкновенный голод, потихонечку отпускает его, понимая, что проиграла, и превращается в натуральный звериный аппетит.
На улице темнело по-августовски стремительно. Загорались, пока еще экономичным слабым светом, холодные голубовато-зеленые фонари, желтели квадраты окон, и уже неистово метались яркие разноцветные гирлянды лампочек над входом казино.
В тускло освещенном ресторанчике, как всегда, романтично полыхал большой очаг и загадочно покачивались большие, косо подвешенные деревянные рамы с натянутыми на них толстыми канатами. Эти рамы, кое-где увитые плющом, болтались между столиками «Хромой лошади» уже много-много лет, и сам хозяин Збигнев Згуриди не умел ответить, к чему бы это. Симон как-то спросил, уж не об эти ли рамы поломала несчастная лошадь свою переднюю ногу, на что Збышек, уже давно не столько грузин, сколько поляк, ответил с нарочито культивируемым кавказским акцентом:
— Слушай, дорогой, откуда мне знать! Первый хозяин знал — но где ж найти его? Отец взял эту лавочку сам не знал у кого. Да ты же помнишь, капитан (он всегда забывал приставку «штабс» — не желая обидеть, а просто не любил такое сложное слово и все тут), ты же помнишь — Великая криминальная революция четвертого года! Кто спрашивал хозяев? Каждый брал что мог, что успел. Верно, дорогой?
Верно. Так и было. Многое переменилось тогда, многое перевернулось. А вот «Хромая лошадь» осталась. Вместе с дурацкими косыми рамами и жаркими языками раскочегаренного то ли мангала, то ли камина.
Збышек кивнул ему издалека, мол, садись, сейчас подойду, и Симон обводил взглядом полуоткрытую веранду, выбирая, куда притулиться, когда вдруг из дальнего угла на него сверкнули знакомые улыбчивые глаза. Перед высоким стаканом темного пива, положив на стол длинные, с огромными кулачищами руки одиноко сидел Ланселот.
