— Конечно, Лизетт, — свысока начал Лавердон. — Конечно, вы познали страхи войны, познали ее ужасы. Но вам не приходилось бывать в бою. Именно там становишься мужчиной.
— Вы отстаете ровно на одну войну, мой бедненький Лавердон. Вы все еще воображаете, что бои ведутся на фронте. Когда брали Берлин, мама устроила иллюминацию. Она решила, что это начало войны с русскими. Когда Трумэн послал американские войска в Корею, мама быстренько продала один из домов и купила золото. Война!.. С тех пор как я стала обедать вместе со взрослыми, за столом не говорят ни о чем другом. Значит, нечего мне рассказывать сказки. Рукопашные схватки хороши для военных сводок. Возможно, что вас они кое-чему научили. Но котировка курсов на Бирже чуточку поважнее, не так ли? И не тебе, мамочка, спорить со мной… Когда мсье Ревельон появился у нас в доме…
Услышав это имя, Лавердон дернулся и выпалил:
— К счастью, Лиз, есть еще люди, готовые сражаться с врагом. Если бы все думали, как вы, некому было бы лупить вьетов.
— А позвольте вас спросить, — упрямо продолжала Лиз — кто будет лупить врага, когда начнут падать атомные бомбы? Вы?… Вас тогда будут показывать на ярмарках среди развалин. «Спешите видеть! Спешите видеть! Даниель Лавердон, человек, спящий в обнимку с водородной бомбой!» Вы просто бредите. Тень на камне — вот что мы такое. Вы, и я, и все остальные. Мы исчезнем бесследно, никто даже не поймет, как это случилось… Если, конечно, на земле еще останутся люди, способные интересоваться прошлым…
— Но это же пропаганда! — закричала мадам Рувэйр.
Лиз не ответила. К чему? Мать не читала ничего, кроме «Фигаро», Лиз успела забыть, к чему она завела этот разговор. Ей хотелось сбить спесь с этого вояки, уколоть, сделать ему больно. Она возненавидела его. Он ей напомнил отца, которого она тоже не любила, сама не зная почему. По его вине она росла одинокой, запуганной девчонкой. А теперь этот мамашин альфонс смеет ее поучать… Оба они твердят свои примитивные истины. Как это говорит Максим: «Я не удовлетворен, значит, я есмь…» Нет, не так. «Я не удовлетворен, следовательно, существую…» Забыла. Да и все равно, им этого не понять, не стоит и трудиться. Впрочем, усталость и отвращение к себе — это колорит эпохи. Как-то, после очередного длинного разговора, Максим сел писать эссе. Вступления и заглавия Максиму удаются. Он готов рассказывать о них первому встречному. Затем заносит их печатными буквами в записную книжку. На этом обычно его работа кончается. Как это у него? Ах, да: «Мы, поколение атомной пустыни, имеем право совершать то, на что не отваживались наши предшественники. Ни божеских, ни человеческих законов для нас не существует… Это называется правом на жизнь…» Там было гораздо длиннее, но все равно, этого им не понять. Максим говорил, что этот трюк оправдывает все, педерастию и грабеж, убийство и кровосмешение. Тогда ей эта теория показалась забавной. «Право на жизнь» — это были ее слова. Но сегодня они не звучали. А тут еще мать жужжала над ухом: американцы то, американцы это…
— Я читаю газеты, мама.
— Но Даниель не мог их читать!..
Лиз приняла свой обычный пресыщенный вид. Придется дать мсье Лавердону некоторые элементарные разъяснения, как иностранцу, только что сошедшему с корабля.
— Газеты, мсье Лавердон? В них всегда одни и те же шарлатанские обещания, которым никто не верит. Мне на них наплевать, я хочу успеть пожить, пока нет войны. Жить или хоть пользоваться той жизнью, которую вы для нас создали…
Мадам Рувэйр залилась румянцем. Это ей очень шло. Лиз помолчала.
— В конце концов мсье Лавердон знал, что делал во время той войны. Он томился в тюрьме, а я томилась на свободе, это еще хуже.
Взрыва не последовало. Вошла Мелани, неся поднос с сырами. Лиз с интересом наблюдала, как в пять секунд мамаша успела превратиться в гостеприимную хозяйку, непринужденную и любезную. Пользуясь минутной передышкой, Лиз возобновила атаку:
— Не знаю, почему бы вам меня не послушать. Получилось так, что нам приходится оплачивать разбитые вами горшки. Мсье Лавердон был на свободе, когда мой отец…
Сильный стук прервал ее. Выходя, Мелани в знак неодобрения бесцеремонно хлопнула дверью.
— …мой отец уже дрожал за свою жизнь, — продолжала Лиз. — С тех пор как я себя помню, я вижу только запуганных людей.
— Это потому, что мы проиграли войну.
— Бросьте, Лавердон. Мой отец был убит, когда все вы ходили победителями и были у власти. А мама баррикадировала дом. Она перестала бояться только тогда, когда ей померещилась новая война.
— Если бы мы выиграли войну…
— А разве те, кого вы сажали в тюрьму, шли туда добровольно? Нет, они боялись вас. Вы — это страх. Я ничего не боялась раньше. Но, когда мама стала ждать войны, я испугалась…
— Ты просто позируешь, Лиз.
— А ты ровно ничего не понимаешь, мамочка. Когда писали о бомбардировке корейского храма, об атомной бомбе, о третьей мировой войне, я не могла читать газет. Я не могла думать ни о чем другом. И пошла к мужчине, чтобы не умереть девственной дурой…
Мадам Рувэйр ударила по столу пухлой рукой.
— Как ты смеешь говорить такие вещи!
— Я же их делала, мамочка, и вовсе не для того, чтобы позировать. Я считала годы наоборот. Я решила стать женщиной в шестнадцать лет. Я выросла рядом со смертью. Надо было успеть взять хоть что-то. Я твердо решила никогда и ни в чем себе не отказывать. Я не виновата, что мир таков.
Опять Лиз потеряла нить. Она была довольна, что смогла высказать все это. Мадам Рувэйр сделала вид, что ничему не верит, и начала громовую проповедь против фильмов, развращающих молодежь. Есть один, особенно отвратительный. Он доказывает, что всегда и во всем виноваты родители. Кюре с амвона потребовал его запрещения, но фильм продолжали показывать всюду. Нет, она не помнила названия. Что-то из библии. Это уж верх цинизма. Теперь можно безнаказанно издеваться над самым дорогим, самым святым… Лавердон равнодушно поддакивал, украдкой поглядывая на Лиз. Та решила нанести еще удар.
— Надеюсь, мамочка, я не первая женщина, которая спала с мужчиной?
Мадам Рувэйр закусила губу. Она посмотрела на Даниеля, надеясь найти у него поддержку, но встретила лишь его любопытный взгляд.
— Я не хочу быть неудачницей, не хочу быть такой, как вы оба. Не все ли равно, сидеть в тюрьме или запереться в собственном доме, как в тюрьме? Вы сидите и скулите, что не виноваты. А кто же виноват? Кто, объясните мне? Вы, мсье Лавердон, вы типичный неудачник! Вы дали себя победить и засадить в тюрьму. Вы недавно вышли и еще не успели соскучиться. Но не беспокойтесь, это придет. Я уже вижу, как вы укладываете чемоданы и уезжаете в Индокитай. У войны есть положительная сторона, там ни о чем не надо думать. А я не хочу подыхать без капельки счастья!.. Но в прелестном обществе, которое вы для нас создали, получить эту капельку не так-то просто!..
Лиз отлично знала, что Лавердон с наслаждением треснул бы ее по черепу. Губы его дернулись и сжались в узкий, красный шрам, который на массивной нижней части лица выглядел уродливо.
— Так-то ты меня благодаришь, — сказала наконец мадам Рувэйр жалобным тоном.
— За что? За то, что ты родила меня?
Вошла Мелани с корзиной фруктов, и Лиз сама испугалась своей резкости. В конце концов чем провинилась мать?
Хотела заставить отца жениться на себе? Это — ее дело, и нечего читать ей мораль…
— Я вижу, стиляг сейчас не меньше, чем в мое время, — сказал Лавердон, пытаясь быть насмешливым.
На эту тему у мадам Рувэйр имелся запасной куплет. Даниель чувствовал себя побежденным. Эта маленькая стерва сумела попасть ему в самое больное место. Если бы Бебе ответил на его телеграмму, пришлось бы ехать в Париж на машине Лиз. Тогда все было бы совсем по-другому, тогда мы еще посмотрели бы… Но телеграммы нет. Что у нее за противная манера связывать его с Мирейль, говорить о них, как о чем-то едином… Не беда, все это мы переменим. Дайте только повидаться с приятелями. Мадам Рувэйр успела добраться до коммунистов, которые, по ее мнению, осквернили все. Лиз поднялась и взглянула на часы.
— Я думаю, вы договоритесь, а меня это утомляет. Продолжайте, прошу вас, надо же как-то убивать время, особенно вам, тем, кто провоевал всю войну. Я вас покину. — Она сильно нажала на «вам».
— Будем пить кофе в будуаре, Даниель, — сказала мадам Рувэйр. — Я покажу вам свой аквариум. У меня есть дивные золотые рыбки, Даниель, очень редкие рыбки.
Внезапно Лиз стало стыдно. Мать перестала казаться ей смешной. На Лавердона она не посмела взглянуть и тихо вышла. Ей было очень грустно. К счастью, скоро ехать. Когда ведешь машину, думать не приходится, совсем как на войне. По совести говоря, чем она лучше этих двух обломков, оставшихся в столовой? Так что не стоило ей задираться…
Лиз бегом спустилась с лестницы, а повеселевшая мадам Рувэйр объясняла:
