Кончину Алека я наблюдал в одиночестве, поскольку Лон и Джимми уже уехали ранним утром воскресенья, двадцать четвёртого числа. Я встретил Лона перед его отъездом, так что пересказал отчёт Джимми и передал ему винтовку, увидев, как Лон укладывает её детали в кейс. Выглядел он унылым и подавленным, так что не сказал многого. Проснувшийся Джимми тоже заглянул к нему в номер, они с Лоном обнялись. Затем Лон уехал, а Джимми вернулся в номер собирать вещи, поскольку его рейс был чуть позже. Я же остался ломать голову о развязке судьбы Освальда.
Джимми никогда не принимал всё так близко к сердцу, как Лон — для этого он был слишком профессионален. Тогда я ещё не знал, что через полгода Джимми будет мёртв. Другой мой коллега по Тайным службам подписал его сработать обычное дело — установить прослушку линии в одном из посольств Восточного блока в Канаде. Однако, его заметил конный полицейский, увидевший тень в переулке и приказал остановиться. Джимми знал, что ему нельзя попадаться и давать показания, поскольку это обеспокоило бы многих, так что он бросился бежать. Полицейский же выстрелил, и Джимми остался лежать мёртвым на оттавской улице. Гибель его охарактеризовали как «загадочную», поскольку было неясно, чего ради американскому бизнесмену было ошиваться в переулке за чехословацким посольством и почему он побежал от полицейского. Requiescat in pace,[245] добрый друг, надёжный оперативник и герой.
Что же касается Лона — я знал, что ещё долго не услышу о нём ничего, пока он не разберётся с кое-какими делами. Если вы, Опасные Люди, думаете: почему бы не избавиться от него, раз уж он единственный, кто знает? — это значит, что вы кино пересмотрели. Дело в том, что я никого не устраняю. Мне даже не нравится эвфемизм «устранить», используемый вместо «убить», поскольку он звучит как атрибут дешёвой выдумки. Я — убийца с моралью. Я могу убить лишь по политическим мотивам, но никак не по личным: устранить угрозу, заработать денег или избавиться от раздражения. Будь как будет, я всё приму. Если Лон съедет с катушек от осознания вины и признается — что ж: я пойму такое его решение, куда бы оно меня ни вывезло. Не стоит жизни мир, в котором нельзя верить тем, кого любишь. Так что я не видел Лона вплоть до 1993 года, когда он уже носил другое имя и жил под чужой личностью.
В отеле я оставался до понедельника, двадцать пятого числа. По иронии судьбы на этот день был назначен генерал Уокер. Я оставался несмотря даже на то, что хотел бы оказаться дома и помочь Пэг и мальчикам пройти через эмоциональное потрясение — пусть они и не подозревали, что я его и создал. Однако спешить было нельзя: я не хотел дать чьему-нибудь пытливейшему из пытливейших уму повода связать события в Далласе с моим приездом и отъездом, так что я подождал с возвращением, взяв выходной и вышел на работу так, словно если бы совмещал обычные рабочие дела с царящей кругом скорбью.
Поскольку это мемуары, а не автобиография, позвольте мне опустить детали утешения семьи, парализующее уныние в Тайных службах, печаль даже самого Корда Мейера и скорбный траур Вашингтона DC, длившиеся всю зиму вплоть до весны. Вы, без сомнения, знакомы с культовыми иллюстрациями той эпохи, мне же более других запомнился гарцующий Чёрный Джек, лошадь без всадника с вставленными задом наперёд в её стремена сапогами.[246] Будет прискорбнейшей правдой заявить, что я вместе со всеми скорбел по убитому мною человеку. Я не испытывал никакой радости за исключением единственного момента — когда в мой номер заявился Джимми и я понял, что мы справились. Но то была профессиональная гордость за мастерски проделанную работу, а не охотничье упоение кровью после убийства.
Чёрный Джек в ожидании выноса гроба с телом Кеннеди
Не стоило мне удивляться и тому, как после своей смерти Кеннеди, малообещающий президент на грани середняка и неудачника, практически безнадёжный в плане интеллектуального роста немедленно стал символом величия, а его срок в президентском кресле, прозванный «Камелотом», приобрёл в публичном воображении статус ярчайшего и блистательнейшего момента морального совершенства, звёздного обаяния, выразительной красоты и так далее. На середине четвёртого десятка лет мне едва доставало мудрости смиренно принимать подобный ход вещей, при котором ничто не зажигает сердца ярче, нежели милое кровавое мученичество — настоящее или вымышленное.
Служение тянулось через силу. Теперь я многими часами безвылазно пропадал в Агентстве, благодаря чему и стал позже знаменитым. Это вовсе не было побегом от вины или голосов в голове или унылых лиц семьи по возвращении — ничем в этом духе. Также я не ощущал никакого долга и не ждал искупления. Просто так было нужно, и если я пока и не был звездой отдела, то скоро стал бы ею, а со временем так и вообще легендой. Удивительно, сколь многого можно достичь прилежным трудом!
Благослови господь Пегги, сохранявшую устремлённость подобно летящей стреле во всех невзгодах: вечных разъездах, напряжённых усилиях и склоках. Она была настоящим бойцом. Практически в одиночку, превозмогая все трудности с американскими подростками, она вырастила трёх отличных мальчишек — хотя когда мне и доводилось оказываться рядом, я пытался выбираться с ними на футбол или лакросс. Также я выражаю огромную признательность своим предкам, совершившим мудрые, расчётливые вложения с тем, чтобы мы жили в комфорте, невзирая на вечное отсутствие отца. Никто никогда ни в чём не нуждался, но я также полагаю и надеюсь, что сумел преподать собственным примером приверженность делу, которую они должны проявить самостоятельно, пусть и будучи обеспеченными мною. Я счастлив, что все мои сыновья прошли через ужасы шестидесятых, ни во что не влипнув — ни в наркотики, ни в азартные игры, ни в антисоциальное поведение и уж точно не подкладывали бомбы в полицейские участки, при этом все из них пришли к процветанию через унаследованную от меня рабочую этику. Глубочайшим образом сожалею, что в сложившихся обстоятельствах я не могу испытать радости быть дедушкой.
Не сразу мы поняли очевидное: моя попытка поиграть историей обернулась безусловным и бесславным провалом. Можно сказать, что хоть операция и завершилась успехом, но пациент всё же умер. Кто на свете мог бы предположить, что безмозглый эгоманьяк Линдон Джонсон задумает, как я и ожидал, домашнюю революцию, но в то же самое время — чего я абсолютно не предполагал — решит победить в большой сухопутной войне в Азии? Никто не мог ожидать от него такой дурости, но он — подстрекаемый скользкими, размытыми и обтекаемыми речами унаследованного им окружения Кеннеди, (вскоре покинувшего его, как нетрудно было предсказать), счёл себя соразмерным задаче, и не было тщеславной убийственной прихоти неукротимее и настырнее. Много раз я хотел знать, где сейчас Лон и мечтал, чтобы Джимми был жив, чтобы собрать старую команду и сработать «Либерти Уолленс 2».
Затея была безумием, и уже к 6бму году стало ясно, что американское будущее во Вьетнаме обещает быть кровавым и неприглядным, а бесчисленное количество парней погибнет либо вернётся домой инвалидами вследствие тщеславия упёртого старого осла, одержимого решимостью доказать свою правоту. Чем больше прихвостней Кеннеди покидало его, тем упорнее он становился. В моём личном списке Роберт МакНамара был малодушнее и подлее всех, поскольку позже он заявлял, что давно перестал верить в успех, тем самым посылая людей на смерть ни по какой другой причине кроме заботы о собственной репутации в деле, исход которого нисколько его не заботил. Впоследствии, когда всё улеглось, он стал тяготиться тем, что его не приглашают на нужные вечеринки в Винограднике,* так что покаянием и расшаркиванием пролез обратно в круги либералов, покинувших старика ЛБД несколькими годами ранее. Воистину, для Америки это было время подонков и негодяев, и мне приходилось нелегко, принимая во внимание моё бремя вины и ответственности.
В ответ я предложил себя богам войны. Была некая ирония в моей богохульной решимости остановить войну, которой эти боги наслаждались — пусть даже я и буду в ней убит. Полагаю, я чувствовал себя обязанным перед своими сыновьями, и пусть лучше убит буду я, нежели один из них — хоть и к тому времени, когда старший дорос до призыва, Никсон отменил его — единственное, за что я благодарен Никсону.
Что же касается меня, то я был во Вьетнаме трижды, каждый раз по году. Сначала я руководил агентами и следил за ходом операций в 66–67 году. Второй тур, в 70–71 году, я провёл в бункере Таншоннята, контролируя операции психологической войны против Севера. Третий раз, как я уже говорил, я провёл в качестве главы убойной программы, операции «Феникс» в 72–73 годах. Я всячески старался, чтобы меня убили и северные вьетнамцы тоже пытались убить меня, они даже назначили награду за мою голову. Несколько раз они были так чертовски близко, что у меня прибавилось седых волос, но даже эти мелкие хитрые черти не справились. С гордостью могу сказать, что в стенах Лэнгли я пользовался репутацией бойца как хладнокровнейшего из хладнокровных, так и горячего из горячих. Хоть я и был убийцей, но все, кого это заботило — пусть это и был я один — чётко понимали, что я не трус.
