Гордон Стивенс - Проклятие Кеннеди

— Что именно? — Хазлам сидел в кресле напротив.

— Он это или не он.

— Вы же помните, как мы договорились. Если это Бретлоу, все под контролем. Если нет, ему не о чем беспокоиться.

А если это не Бретлоу, но враг все же нападет на него, Хазлам с Джорданом позаботятся и об этом, подумал Донахью. Он нагнулся и протянул Хазламу бутылку; Хазлам подлил себе в стакан и вернул бутылку обратно. Донахью поставил ее на пол и поглядел в окно, затем снова перевел взгляд на своего собеседника.

— Тем вечером у меня в кабинете. Разговор, которого как бы не было.

— Да.

— Будем считать, что не было и этого.

— Понял.

Донахью опустил свой стакан.

— То, что я хочу сказать, основано на предположении, что если это Бретлоу, то он действует либо независимо от Управления, либо заодно с небольшой группой сотрудников Управления.

Что облегчает мне дальнейшее; он поднял стакан и вновь наполнил его.

— Управление пережило тяжелые времена: Иран-контра, война в Персидском заливе. Многие думают, что ЦРУ — это ужасно плохо и что теперь, после конца холодной войны, мы можем обойтись без него. Я же считаю, что девяносто девять и девяносто девять сотых процента всего личного состава ЦРУ — хорошие, честные люди, готовые положить жизнь за свои идеалы. — Таким, наверное, был раньше и Том Бретлоу, подумал он. — А еще я считаю, что при нынешнем положении вещей нужда в ЦРУ отнюдь не отпала. Изменился лишь характер войны, изменились методы. Но ЦРУ и его люди нужны нам по-прежнему.

Так к чему все это, Джек?

— Когда я стану президентом, я разделаюсь с тем, чего не одобряю, уберу людей, которые кажутся мне плохими. А остальных стану поддерживать всеми силами. Поэтому, что бы ни случилось во вторник, я не хочу, чтобы пострадало Управление.

— Конкретнее?

— Если это Том Бретлоу, пусть никто об этом не узнает.

И еще…

— Как бы это ни кончилось, пусть в чужих глазах Том останется героем.

Наступил понедельник; в Лондоне закапал с серого неба первый редкий дождичек, и на серых мостовых появился первый мокрый глянец. В половине восьмого на рабочие места прибыли первые сотрудники из пригородов, между восемью и девятью редкие капли превратились в ливень; в девять тридцать все снова утихло.

В девять сорок пять у здания на Олд-Брод-стрит затормозили три машины; водители остались внутри, а их пассажиры быстро и уверенно вошли в здание. Охранник попытался остановить их.

— Таможенно-налоговая инспекция Ее Величества. — Один из вошедших поднял свое удостоверение к лицу охранника, а другие уже вызвали лифт. Спустя двадцать секунд они ступили в мраморный коридор на шестнадцатом этаже, повернули направо, потом налево, через двойные стеклянные двери в отделение «Банка дель Коммерчио Интернационале».

— Доброе утро. — Главный инспектор улыбнулся дежурному. — Мне нужно пройти в кабинет мистера Лапуччи.

Через пятнадцать секунд к нему вышла секретарша управляющего.

— Доброе утро, мистера Лапуччи, пожалуйста.

— Его нет. Он на совещании.

— Таможенно-налоговая инспекция Ее Величества. — Он показал ей удостоверение. Их служба обладала большей властью, чем полиция. Минуту спустя он уже стоял в кабинете, который прежде занимал Манзони.

— Вот документы, согласно которым мне должны предоставить доступ ко всем без исключения материалам, имеющим отношение к счетам под названиями «Небулус», «Ромулус» и «Экскалибур».

Через час после того как Бретлоу вошел в свой кабинет, ему позвонил Майерскоф. Что-то в тоне Майерскофа, легкий нажим в его голосе, когда он просил принять его, заставили Бретлоу пригласить его немедленно.

— Это митчелловское расследование, — Майерскоф явно волновался; глаза его бегали, губа была закушена.

— Что такое?

— Только что британская таможня явилась с проверкой в лондонское отделение БКИ.

Успокойся, хотел сказать ему Бретлоу, начни сначала, расскажи все подробно.

— Как это затрагивает нас? — спросил он.

— Инспекторам были даны санкции проверить все материалы, имеющие отношение к конкретным счетам.

— Какие же это счета?

— «Небулус», «Ромулус» и «Экскалибур».

Бретлоу потянулся за сигаретами.

— Это точно?

— Абсолютно.

Бретлоу откинулся на спинку кресла и закурил «голуаз».

— Откуда у британской таможни эти сведения? Почему ты упомянул о митчелловском расследовании?

— Потому что англичанам пришли документы из Вашингтона, а в них говорилось об отмывании денег, заработанных на наркотиках, и о митчелловском расследовании.

— Спасибо, — сказал Бретлоу. За то, что сообщил мне, за то, что не медлишь в сложной ситуации. Слава Богу, что он прикрыт, слава Богу, что он спланировал все так, чтобы защитить себя. — Дай знать, если обнаружится еще что-нибудь.

— Конечно, — Майерскоф поднялся со стула.

— Еще одно, — остановил его Бретлоу. — Ты сказал, что заявление поступило из Вашингтона.

— Да.

— Кто его подписал?

Он знал, кто. Ты сам выбрал это, Джек, а не я; я не подписывал тебе смертного приговора, старый друг. Ты сделал это своей рукой.

— Сенатор Донахью.

Этот день был из тех, что запоминаются. Где ты был, когда услышал об этом, и что делал. С кем разговаривал и кому звонил.

Когда Донахью посмотрел на часы, на них было два пополуночи. Он аккуратно сложил бумаги на столе перед собой и сосредоточился на речи, проверяя, правильно ли она выстроена, правильно ли выбраны цитаты и места для них. Особенно важными были две.

Первая украшала рабочий стол в 394-й комнате Рассел-билдинг:

Некоторые видят все таким, как есть, и спрашивают, почему.

Я мечтаю о том, чего никогда не было, и спрашиваю, почему бы и нет.

Вторая была выбита на граните в Арлингтоне и включена в речь по просьбе Кэт:

За всю долгую историю человечества немногие поколения удостаивались чести защищать свободу в час максимальной опасности.

Я не увиливаю от этого жребия — я приветствую его.

Хотя про себя он произносил это немного иначе;

За всю долгую историю человечества немногие поколения удостаивались чести защищать свободу.

В час максимальной опасности я не увиливаю от этого жребия — я приветствую его.

Он представил себе, что произносит эти слова вслух, представил, что стоит рядом со звездно-полосатым флагом в конференц-зале Рассел-билдинг, перед наведенными на него камерами и миром, замершим в ожидании. Представил, как он умолкает и поднимает глаза; делает небольшую паузу.

— Я заявляю, что претендую на звание кандидата на пост президента Соединенных Штатов Америки от Демократической партии.

В кабинете было тихо: он положил карандаш, подошел к двери и сказал людям в приемной что отправляется спать. Они вошли вместе с ним и закрыли дверь. Первый устроился в кресле, а второй расстелил перед дверью матрац и лег.

Была половина третьего утра, восемь тридцать по европейскому времени. Хазлам смотрел в потолок и думал о других случаях, когда он чувствовал себя так же, как сейчас: во время опасных вылазок, особенно когда он или группа, которой он командовал, были отрезаны ото всех и казалось, что успех почти невозможен.

Когда это кончится, он поедет на Восток, решил Хазлам; совершит золотое путешествие в Самарканд. Не то, что у него в мыслях, — это он уже совершил, — а настоящее. Когда это кончится, он один встанет в начале того пути и поднимет глаза, и не будет опускать их, пока не доберется до самого верха.

Он взял телефон и набрал миланский номер, сам толком не понимая, зачем, и не рассчитывая услышать ничего, кроме голоса автоответчика. Франческа ответила после третьего гудка. Ее голос изменился, заметил он; по крайней мере, теперь она может взять трубку, не боясь, что ей снова придется сражаться с Муссолини.

Это Дэйв, сказал он; просто хотел спросить, как дела. Рада слышать тебя, ответила она, хорошо, что позвонил. Ну как жизнь, спросил он: как девочки, как Умберто с Марко, как Франческа?

Они посмеялись над тем, как он спросил о ней в третьем лице. Все отлично, сказала она; после похорон прошло не так уж много времени, но юристы оказались на высоте, и они с девочками стали потихоньку привыкать к новой жизни. А он как, спросила она: откуда звонит, чем сейчас занят?

Они поговорили о Вашингтоне, о Милане, о том о сем; что неплохо было бы ему зайти, если он окажется в Италии, а ей с девочками — навестить его, если они приедут в Англию или Америку. Ей, наверно, пора на работу, сказал он; да, согласилась она, пора. Не пропадай, сказали они друг другу, удачи во всем. И спасибо за все.