Президент задумался. Да, Юля раскручивала колесо Революции, раскручивала неутомимо и бескомпромиссно. «Даже слишком... — пронеслось в голове. — Мы не выдержим этой войны на множество фронтов — против России, которая никогда не смирится с тем, что мы не ее колония, с олигархами, уже сейчас тянущими власть в залы международных арбитражей, с криминальными баронами Донбасса, в руках которых, как ни крути, миллиардные состояния и реальная власть в регионе, с публичными истериками коммунистов всех мастей... Нет, мы не выдержим...»
Осознание истины пришло так неожиданно, что Президент резко, в один миг, покрылся испариной. Достал из кармана белоснежный платок, вытер лоб... А о каком это «мы» я тут, собственно, рассуждаю. Никакого «мы» не существует. И, наверное, пора в этом признаться. Для начала хотя бы самому себе...
У нее. Юли, хватит сил на все. Непонятно, как Господь уместил в этом маленьком, как у подростка, теле столько огня; но — уместил, и этот огонь, запылавшей над страной, вспыхнул в тысячах похожих на факелы знамен, озарил Майдан, сделал лица людей одновременно радостными и отважными.
Они тогда стояли рядом, но их сердца, в которые, может быть, в ту минуту метил по очереди один и тот же снайпер в черном камуфляже, жадно, до боли, хотели разного. Когда игра в суды закончилась, сведя великое противостояние к пересчету голосов, он впервые за много дней уснул спокойно, а Юля, он уверен, хоть и не подала виду, испытала горечь. У нее украли Революцию!.. Революцию, правда которой жила не в расплывчатых адвокатских формулировках, а в миллионах вскинутых натруженных кулаков. Революцию, которая ни с кем не судилась, а приказывала и карала, решала и делила, не допуская даже тени сомнения в собственной правоте...
«А ведь ей бы все простили, — вдруг, даже удивившись собственному открытию, подумал Президент. — За перемены к лучшему дорого платят во всем мире, не только у нас!.. Простили бы, увидев СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Ту самую, которой требовали самодельные плакаты «наметового містечка», которые то и дело стоголосо озвучивались над Майданом...»
Да, миллионы обожали бы ее, Рыжий не пьянствовал бы сейчас на государственной даче, а сидел на нарах, отдыхая после шитья монтажных рукавиц, мощно дымили бы ставшие «согласно мандату» народными заводы, а их бывшие владельцы, Пинчеруки и Рахметовы, ссылаясь на примерное поведение, просили бы сменить им «усиленный» режим на «общий» — там и от «вохры» послабление, да и с «хавчиком» полегче...
«Но ведь в истории это уже было, — грустно подумал Президент. — И ее только у большевиков. Аргентинская Эвина Перон, югослав Броз Тито, тот же де Голль у французов... Ведь Майдан стоял не за это...»
«Да? А может быть, именно за ЭТО? — с беспощадной прямотой спросила какая-то частичка его души. — Может быть, стократно обманутый нищий народ год бы работал в холоде за харчи, твердо зная, что работает не на очередного вора, а на себя и своих детей, что строит страну без брошенных детей и нищих офицеров, что совсем скоро...
Дальше формулировать не хотелось. Этот путь — в какие бы светлые дали он ни вел — требовал от идущего первым такого дикого напряжения, такой самоотдачи и такого жирного креста на мечтах о спокойном счастье вообще, не говоря уже о гудении пчел и аромате августовских яблонь, что кололо под сердцем и начинало подташнивать...
В этот вечер Президент принял решение.
Но признаться в этом не смог даже самому себе. Потому что не был ни трусом, ни подлецом. А был просто уставшим человеком, сидящим в самом главном кабинете большого белоснежного здания на улице Банковой...
Морозенко слушал Секретаря невнимательно, в пол-уха, сидел, глядя в одну точку, и задумчиво вращал холеными пальцами шахматную фигурку. Ему, Штирлицу, уже давно было ясно, с чем пожаловал Секретарь. Ответ он уже сочинил и даже на всякий случай мысленно проговорил его несколько раз. Но необходимо было выдержать стиль. Да и дразнить таинственным молчанием Петю, речь которого от волнения становилась все более эмоциональной и насыщенной уличными идиомами, было приятно...
— Что-то вы, Петро Алексеевич, в последнее время часто в позе «раком» оказываетесь... — наконец нарушил он молчание, уцепившись за последнюю фразу собеседника. — Я бы сказал, прослеживается определенная тенденция...
«Вот въебу сейчас в дыню, посмотрим, в какой ты позе окажешься...» — подумал Полошенко с усталой ненавистью. Его пудовый кулак под шахматным столиком налился злой силой. Добавляло ярости и то, что ему уже давно хотелось «отлить», но он стеснялся...
Тонкое чутье подсказало Сам Самычу, что господин Секретарь «не в юморе».
«Что это он так волнуется? — удивился Морозенко. — Ведь ясно же, что договоримся! Особенно сейчас, когда Юлька полезла не куда-нибудь, а в сельское хозяйство, самое его, Сам Самыча, что называется, люфтваффе, или, как сейчас принято говорить, сферу влияния... Что же он так спешит? Никакой выдержки!..»
«Все. Сейчас уссусь...» — обреченно констатировал тем временем Полошенко.
На главный вопрос Сам Самыч мог бы ответить просто и даже до какой-то степени искренне. Но, кроме всего прочего, он опасался, что Полошенко его «пишет» (похожие сомнения терзали в фильме мудрого партайгеноссе Бормана). Правда, никакого портфеля у гостя при себе не было, но со времен легендарного штандартенфюрера техника шагнула далеко вперед — это рационал-социалист Морозенко знал не понаслышке, — и сегодня на необъятном Петином теле можно было упрятать не только с десяток цифровых микрофонов, но и небольшой микшерский пульт.
Поэтому он ответил так, как запланировал еще час назад, в самом начале беседы.
— Мы с товарищами по фракции тоже обсуждали катастрофическое положение, до которого нынешнее руководство страны довело экономику в целом и такую стратегически важную его часть, как сельское хозяйство, — хрипловато и спокойно, как с парламентской трибуны, выдал он, задумчиво осматривая шахматную доску. — И нами принято решение категорически добиваться голосования против предложений Премьера. Не говоря уже о том, что снижение цен на сахар губительно для интересов национального производителя...
Петра Алексеевича вдруг немного попустило. «Может, и дотерплю...» — пронеслось в голове.
— Так что в данном вопросе наши позиции совпадают... — Сам Самыч наконец перестал мучить ферзя, водрузив с умным видом его на первую попавшуюся свободную клетку. — И есть уверенность, что парламентское большинство нас поддержит...
Прямо на улице, под прикрытием «Мерседеса», Полошенко рванул молнию на брюках так, что та сломалась, чуть не застонал от облегчения, слушая мощный журчащий звук. Привыкший к такому водитель-охранник не удивился.
Вместе с облегчением вернулась способность мыслить. Все прошло на удивление гладко, но сам Морозенко от этого не казался Пете симпатичнее — может быть, из-за полуторачасовой пытки, которую ему пришлось вынести.
«Не может без выебонов, гнида! Ведь все же понял! Так возьми и скажи: пиздец, забились, вместе будем Юльку валить, поскольку общий интерес имеется... — возмущенно рассуждал господин Секретарь, стоя в характерной позе и с каждой секундой чувствуя, как мир вокруг меняется к лучшему. — А то погнал: хуе мое, интересы национального производителя... Ага, сильно они его жарят! Как меня — зарплата китобоев Гондураса! Отлично знает, гандон, что все четырнадцать лет эту самую продукцию докупали, своей не хватало... Что, уже не может без своих понтов? Или надеется, что нам не известно, как он прикупил сто тысяч буряковых гектаров? Плантатор, бля... А интересно, чего это он пол конец все выспрашивал, ничего ли не знает Кинюх?..»
Кинюх знал...
Он давно привык к тому, что все обо всех знает, а о нем не знают ничего. Ну иди почти ничего... И знают очень немногие.
А уж эту ситуацию отслеживал с самого начала: не кому-то, а именно ему позвонил после коротких колебаний полковник Лобода — молодец, добра не забывает, можно смело генералом делать! От него же через полчаса получил указание доложить обо всем лично Секретарю (дело слишком серьезное, чтобы играть в субординацию, на кону — жизнь Премьера страны!), ему и докладывал теперь обо всех передвижениях фигурантов...
Впрочем, Кинюх и так мог на десять шагов вперед предсказать, как будут действовать «ребята», — на этом этаже власти каноны игры у всех примерно одинаковы, методы тоже не слишком отличаются. Если, конечно, не происходит что-нибудь совсем уж невозможное. Такое, как Майдан...
Майдан...
Эти ночи цвета подрагивающего огня разрушили всю структуру — тщательно продуманную, безукоризненную, казавшуюся несокрушимой. Уничтожили мир, который Кинюх не без основания считал своим и в котором рассчитывал прожить до смерти. Впрочем, и «помаранчевые», и «бело-голубые» вызывали у него одинаково неприятные чувства. И вовсе не потому, что электорат вдруг возомнил, что у него есть право голоса — это как раз было просчитанной комбинацией, частью плана, — а потому, что он, этот самый электорат, не сыграл до конца отведенную ему роль...
