Над рекой и парками воздух был чище, там город с наслаждением втягивал в себя свежую кислородную струю, пахнувшую цветущими каштанами, речной водой и цветом акации. Светились в ночи редкие фонари на мостах, перечеркивающих Днепр дрожащими пунктирами. И издалека, особенно если подъезжать со стороны Харькова, город светился, как и многие западные города — ярко и празднично, создавая иллюзию благополучия.
Но только издалека. Вблизи город мерк, фонари светились только по одной стороне улиц, и то, через два на третий. Бросали блеклые пятна света на асфальт круглосуточные лотки. Возле казино, ресторанов и ночных клубов свет разгорался празднично и ярко. У тротуаров теснились дорогие машины, двери заведений подпирали массивные фигуры парней из «секьюрити» и бойцов «Беркута», зарабатывающих дополнительную копеечку.
Богатые испытывали фортуну. Проститутки томились в барах, ожидая клиентов. Играли ансамбли в прокуренных ресторанных залах, где подпитым клиентам, под шумок, подавали «паленое» спиртное. И седые «лабухи», в плохо сшитых фраках, играли джаз в заведениях по приличней, где народ состоял наполовину из бывших интеллигентов, а только на вторую половину из бандитов и ментов.
Народ гулял и, в общем-то, было весело в майский вечер года 1997-го.
По-своему весело было и обитателям центра, и жителям рабочих кварталов и окраин. И влюбленные, несмотря ни на что, все же бродили по бульварам, оккупируя облезлые скамейки. И в укромных уголках парков, также как и чинном социалистическом прошлом, звучали вздохи и поцелуи. Потому, что была весна.
Правда, были и люди, которые, несмотря на поздний час, трудились, не покладая рук. Или просто — не спали. Это были не только рабочие ночных смен, истекающие потом в сталеплавильных цехах, не только таксисты, водители «скорых», проститутки, бандиты и обслуга ночных заведений.
Не спал на дежурстве доктор Лымарь, балагурящий с сестричками на приемном покое. Не спал пилот Сергей Иванович, пропивающий свой гонорар с друзьями и коллегами по ремеслу, и, в сотый раз, рассказывающий о своих приключениях на Варшавке.
Не спали трое заработавшихся до поздней ночи оперативника из ОБЭПа, которые беззлобно, легко и с видимым удовольствием били по печени и по почкам упертого клерка из кредитного отдела «СВ Банка», отловленного накануне вечером на даче, где он отсиживался. Клерк, естественно, тоже не спал. Он, действительно, не знал почти ничего, но на процесс дознания это не влияло — били его старательно, чтобы к утру, пару раз помочившись под себя кровью, он рассказал то, что нужно.
Не спал и Виталий, подперев тяжелую голову кулаком, и неотрывно глядя на опустевшую литровую бутылку из-под водки. Напротив него не спал Роман. Они чувствовали себя осиротевшими. И, по большому счету, так и было.
Не спали, играли в карты, пили вонючий спирт, закусывая домашним салом и целлофановой колбасой, санитары в морге.
Там, в холодильной, на ободранных носилках, лежали рядом, накрытые серыми рваными простынями, голые, распухшие от воды до неузнаваемости, тела Андрюши Тоцкого, Саши Миронова, майора Зуйко и, фальшивого, как дешевая страза, старлея Фролова.
Не спали родители Дианы Красновой, не спала мама Андрея Тоцкого и родители Александра Миронова. И мамы Зуйко и Фролова — тоже не спали. Не только по хорошим людям плачут мамы. Они, как ни странно, рожают и подлецов, и любят их точно так же, как все мамы — всепрощающей, слепой любовью.
Не спала госпожа Марусич, сидя в пустой, огромной гостиной киевской квартиры, за стаканом коньяка. Рядом с ней лежала трубка телефона, пепельница была полна окурков, а сын все не звонил и не звонил.
Не спала и молодая, беременная жена Олега Лукьяненко — она еще не знала, что стала вдовой несколько дней назад и надеялась, что муж с минуту на минуту позвонит в двери. Не только мамы любят подлецов, и тут тоже ничего не поделаешь.
Не могли уснуть в душных переполненных камерах и десятки свежеиспеченных арестованных по делу «СВ банка». Первые дни в тюрьме люди, вообще, плохо спят. Горящая сутки напролет лампочка под потолком, воздух, переполненный запахами тел, подпортившейся еды и людских испражнений, и страх за свою судьбу — неважное снотворное. Кое-кто из них выйдет через месяц, кто-то через год, а кто-то останется на несколько лет — уж кому как повезет. И кто сколько заплатит за свое избавление.
Множество людей не смыкали глаз этой ночью, но люди — людьми, а город спал, ворочаясь, постанывая и похрапывая, пуская газы, как больной, в тяжелом мраке больничной палаты. Сон лечит. Когда-нибудь, пусть очень не скоро, город уснет, чтобы на утро проснутся здоровым. Просто надо вовремя закрыть глаза, когда начинается ночь.
— Папа, — сказал Марк в полголоса, опускаясь в шезлонг рядом с Красновым, — ты не спишь?
— Нет, — отозвался Костя, и, нащупав на подлокотнике теплую руку сына, осторожно сжал ее. — Не могу уснуть. А ты, почему встал, сынок?
— Мне плохо, папа, — сказал Марк тихонько. — Мне очень плохо. Плохие сны. Я даже кричал несколько раз и от этого просыпался.
Они помолчали несколько минут, глядя на воду в бассейне. На поверхности бился, пуская круги, крупный хрущ, попавший в ловушку по собственной неосмотрительности.
— Ты не спрашиваешь меня, что я вижу? — спросил Марк. — Значит знаешь.
И добавил.
— Я слышал ваш разговор, пап. Про дядю Мишу.
— Жаль, — сказал Краснов. — Лучше бы ты его не слышал, Знайка.
— Ты давно не называл меня Знайкой.
— С тех пор, как ты меня попросил. А в детстве — тебе нравилось.
Краснов поймал себя на мысли, что сказал «в детстве». Марку всего одиннадцать. Но говорить с ним, как с ребенком, он не мог и не хотел. Рядом сидел мужчина, защитник семьи, друг. Его сын. Его кровь. Даже не подросток еще — детёныш. Его Знайка, его бурундучок, его пунэле, как говорила покойная Костина мать, глядя на пухлого, ручки-ножки в перевязочках, внука.
Но его детство кончилось неделю назад, когда на лужайку перед домом вышел из машины подтянутый мужчина, с рябоватым, худым лицом. Или, может быть, на пару месяцев раньше, когда элегантный Калинин, чуть приподняв левую бровь, объяснял некоторые интимные тонкости их бизнеса человеку в дорогих золотых очках. А, может быть, днем позже, когда Марк, стоя на колене, выцеливал из даренного отцом полуигрушечного арбалета, идущего к ним, по мокроватому речному песку, мужчину. Не важно — когда. Важно, что оно кончилось и это, увы, бесповоротно.
— Нравилось, — согласился Марк, — только Рыжиков услышал, как ты меня называешь, и рассказал в классе. Все смеялись. Вот я и попросил.
— Я больше не буду тебя так называть, сынок.
— Теперь уже все равно, папа. Там, куда мы уедем, не будет Рыжикова. И никто не читал сказку о Незнайке. Да?
— Кто-то, наверное, и читал, Марик. Но ты прав. Рыжикова там не будет.
— И мы никогда не вернемся?
— Да, — сказал Краснов. — Скорее всего — да.
— Мне не нравится фамилия Звягинцев. Я хочу остаться Красновым.
— Мне тоже. Но так надо. По крайней мере — пока. Мы же всё равно будем знать, что мы — Красновы.
— Я понимаю, па.
— Постепенно, все забудется, сынок. Плохие сны — это не навсегда.
— Если бы я не выстрелил, мы бы погибли.
— Сынок, это очень хорошо, что ты выстрелил. Я очень благодарен тебе за твое решение.
— Мне было очень страшно, папа. Очень. А теперь — еще страшнее.
— Ну, за что? — подумал Краснов. — За что ему это? Диане, Дашке — за что? Пусть мне — за гордыню, за желание быть первым, за мое честолюбие. А им — за что? Когда мальчик убивает, раньше, чем в первый раз целует девушку — плохие сны — это самое меньшее, что может с ним случиться. Мы учили его любить, видит Бог. Но, как же хорошо, что когда-то я научил его стрелять!
— Ты не будешь любить меня меньше, чем раньше, — спросил Марк, как можно более твердо. Но голос его выдавал. И сжатый кулак, прикрытый отцовской ладонью, тоже.
— Я всегда относился к тебе не только, как к сыну, но и как к другу, — сказал Краснов. — И сейчас скажу, как отец и как друг. Ты поступил, как мужчина. Настоящий мужчина, защищающий самое дорогое, что у него есть — свою семью. Я бы сделал тоже самое. Не жалей ни о чем. Это были нелюди. Вурдалаки. Убить такого — хороший поступок.
— Правильный поступок не всегда хороший, папа. Но я рад, что ты так сказал.
— И хорошие поступки не всегда правильные, сынок. Очень часто — совсем даже наоборот.
Марк поднялся и крепко обнял отца, прижимаясь к его плечу. Бывший маленький мальчик Знайка, одномоментно повзрослевший, сделавший выбор, который доступен не каждому мужчине.
— Я хотел бы сказать тебе, что все забудется, — сказал Краснов, — но это было бы неправдой. Но, что бы ты ни сделал, как бы не сложилась наша жизнь дальше — твой выбор в ту ночь был единственно правильным. Очень тяжелым, но правильным. Я люблю тебя сынок.
