Калинин с переводчиком стали с одной стороны дверцы, инспектор с доктором — с другой. Потом инспектор сказал что-то, обращаясь к Калинину, а Семен начал переводить.
— Господин Калинин, сейчас я предъявлю вам тело неопознанного мужчины, погибшего в перестрелке 12 мая этого года. Вам предлагается в присутствии двух свидетелей, находящихся здесь, сделать официальное заявление…
Семен не меняя интонации, сказал уже не по тексту оригинала, но не менее торжественно:
— Я не буду тебе всю эту белиберду переводить. Короче — если узнаешь — скажешь. Не узнаешь — тоже скажешь. А то у него стандартного текста минуты на три. Ты кивай, что, мол, согласен.
Калинин послушно кивнул. Процедура откровенно его тяготила. Тем более что предстояло смотреть на изуродованную голову трупа, а Калинин, не то, что покойников, даже увечных не переваривал на дух. Не боялся — брезговал, словно заразных больных.
Ланг закончил читать формулу и покрутил головой, словно ему тер воротник белой, не совсем уже свежей, рубашки.
Доктор щелкнул замками и одним рывком выкатил из морозного чрева холодильника массивную платформу из нержавеющей стали, на которой лежал черный пластиковый мешок, застегнутый на толстую пластиковую «молнию». От мешка и его содержимого ощутимо пахнуло холодом.
Доктор что-то сказал, инспектор ответил и повторил тот же вопрос Калинину.
— Он тебя спрашивает, готов ли ты? — перевел побледневший Семен. — Ты кивай, что готов. Это я, блядь, не готов, — просипел он жалобно. — Вот же — херовая работа!
Калинин опять кивнул. Доктор ухватил замок «молнии» за язычок и открыл мешок с противным трещащим звуком, одновременно разводя края, для того, чтобы показать тело.
Семен заскулил и опрометью бросился в сторону, подальше от платформы и страшного содержимого мешка из черного пластика. На фотографиях все выглядело пристойнее. А вблизи, с цветом и запахом, зрелище было не из приятных. Калинин сразу отвел глаза от лица — смотреть там было не на что, не то, чтобы узнать кого-то, и переключился на тело.
Лежащий перед ним мужчина был похож на Краснова сложением, ростом, цветом волос и даже прической. Возраст тоже подходил, но, одного взгляда, брошенного на руки — на пальцы рук, уже хватило, чтобы Михаил Александрович сделал вывод — это не Костя. Краснов терпеть не мог неопрятные ногти, как у мужчин, так и у женщин. Это не было манией, но об этой особенности Кости знали все его друзья. У лежащего перед ним мужчины, ногти были, то ли оборваны, то ли обкусаны, и их повреждения не скрыл, даже продолжающийся после смерти, рост.
Стараясь не выдать себя выражением лица, Калинин двинулся вдоль тела, делая вид, что внимательно его осматривает. На самом деле, в это время он напряженно думал, как правильно поступить и куда, реально, подевался живой Константин Николаевич, если труп в морге не его. На первый вопрос ответ был — тело надо опознавать, как хочет того полиция. Все равно, к делу эту ложь не пришьешь, и если подлог обнаружится, всегда можно заявить об ошибке, сделанной в состоянии аффекта. А вот со вторым вопросом дело обстояло хуже. Гораздо хуже. Ответа на второй вопрос Калинин не знал. И даже предположений не имел. Конечно, то, что перед ним был не Краснов, вовсе не означало, что Костя жив. Но сбрасывать со счетов такую вероятность развития событий, Михаил Александрович права не имел. Сам факт ложной смерти Кости не сильно влиял на дальнейшее развитие событий, более того, исчезновение Краснова и денег, пошло бы делу на пользу гораздо больше, чем его случайная гибель, но вот — неопределенность… Хуже неопределенности мог быть только скандал с использованием реальных фактов. А фактов, тут Калинин был совершенно уверен, ни у кого не было, и быть не могло. Были отклонения от нормы, был выход за прописанный сценарий, но пока не было оснований для паники. Для беспокойства — были, а для паники — нет.
Калинин до сих пор не мог определить, что случилось с группой Лукьяненко, и куда делась Диана с детьми. В начале были подозрения, что Олег начал собственную игру. Не политического, а чисто материального характера — денег никогда не бывает достаточно, особенно, когда обычный порученец начинает считать себя Александром Македонским. Подозрения, собственно говоря, и оставались по сию пору — просто было непонятно, почему Лукьяненко до сих пор молчит.
Потом вся эта катавасия с Тоцким, Гельфером, (упокой Господь их души, кто же знал, что так получится?), не вовремя обнаруженной бойней на даче Краснова, где среди трупов «бойцов» Лукьяненко, были найдены уж совсем неожиданные тела. Самого Лукьяненко и заложников, как корова языком слизала. Это путало карты, причем основательно. Человеческий фактор, черт бы его побрал. Никогда нельзя предугадать все. Из стройной, красиво задуманной операции, получилось — хер знает что — перекособоченное, хромое, увечное, непонятно как плетущееся к концу, но, на счастье, к задуманному концу.
Досаднейшая ошибка с переводом, конечно, могла сильно подпортить дело, но, с задачей он справился с блеском. Чек — это больше, чем ожидалось. Чек — это подарок судьбы. И не надо особого ума, чтобы замести следы. Акции, мена пакетов, продажа — и чистые деньги на счет. Расписка, которую придется оставить, конечно, вещь опасная, но на контракте подпись Краснова, а он действовал, как исполнитель, от лица банка — ухватить трудно. Жаль — траст надо будет прикрыть, но он и открывал его для разовой операции. Расходы на открытие и прочие потери — ерунда в сравнении с суммой, которую он сегодня получит. А, что касаемо — поделиться, так тут ничего не поделаешь — придется. За все в этой жизни приходится платить.
Как он и предполагал, шрама на бедре у трупа не было. Почерневший кровоподтек от удара был, а шрама не было, и быть не могло.
Стоявший поодаль Семен, зажимая себе ладонью рот и нос, проскулил что-то невнятное, из чего Калинин разобрал только слово «побыстрее». Казахскому немцу явно было не по себе. Михаил Александрович, наоборот, с обстановкой свыкся — он со всем мог свыкнуться, при необходимости. А спешить было нельзя — доктор откровенно скучал, а вот инспектор Ланг — нет. Глядел внимательно своими черными, навыкате, глазами, с хорошо знакомой, ментовской, хваткой. Калинин вернулся к изголовью, понурил голову и закрыл глаза ладонью. Потом посмотрел на Ланга полными грусти глазами и кивнул, опуская взгляд.
— Это он, — сказал Калинин, дрожащим от горя голосом.
Ланг прокаркал следующий вопрос, не дожидаясь перевода.
— Он спрашивает, ты уверен? — пробубнил измученный Семен.
— Да, — сказал Калинин, не отводя взгляда, — я уверен. Это мой друг, Константин Николаевич Краснов. Я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли. Это он.
Из уголка его глаза соскользнула крупная слеза, прочертила по превосходно выбритой, обильно умащенной дорогим лосьоном «Шишейдо», щеке, влажную дорожку и ринулась по резко очерченной скуле, на шею, за воротничок рубашки.
Ланг, почему-то, смутился и, отведя глаза в сторону, что-то сказал доктору. Затрещала закрываемая молния. Непроницаемый для света черный пластик скрыл размозженный череп и окаменевшее от холода тело. Платформа с легким позвякиванием, нырнула обратно, в холодильник.
Все было кончено. Пусть не официально, но для Калинина это была финальная точка. Завтра самолет унесет его в Киев. Потом, на несколько дней — под жаркое южное солнышко, но по делам, только по делам. Впрочем, еще день другой он может себе позволить прихватить. Теперь он не просто богатый, он очень богатый человек. Но не праздный, отнюдь, не праздный. А что касаемо человеческих слабостей, то у кого их нет. Женщины там хороши. Особенно — креолки. Смугловатые, сговорчивые, пахнущие морем и сладким потом — экзотические. И не очень дорогие.
А потом — работа. Новая, перспективная работа. Билет в клуб стоил дорого, но не было цены, которую он бы за это не заплатил.
Они вышли из здания морга во внутренний двор.
Калинин выслушал очередные соболезнования от Ланга, попрощался с Семеном и, выйдя на улицу, неторопливо направился в сторону ожидающего его лимузина. Вдалеке, за углом, прогремел по рельсам трамвай, из магазина CD-дисков вырвалась наружу громкая музыкальная фраза, закружилась по улице, и захлебнулась в надсадном клекоте моторчика обшарпанного «Трабанта», который местные жители называли «местью Хоннекера».
Калинин шел не торопясь, смакуя теплый майский вечер, вкус хорошей сигареты, аромат молотого кофе из открытых дверей кафе. И совершенно потрясающее ощущение внутренней свободы, пусть чуть преждевременное, но прекрасное, как предчувствие романа, который еще только предстоит пережить.
Он сел на заднее сидение машины, захлопнул за собой дверцу и, с наслаждением откинулся на кожаную подушку, прикрыв глаза. В лимузине было прохладно и сумеречно.
— Ну и как? — спросил Краснов из противоположного угла просторного салона совершенно спокойным, ровным голосом. — Я надеюсь, что ты меня опознал?
