Эдуард Хруцкий - Приступить к ликвидации

Дверь на чердак была закрыта. Здоровый замок сорвать можно только ломом, да и то не сразу. А лома у него не было и времени тоже: милиционер гремел сапогами этажа на два ниже.

Он стоял, прислонясь спиной к двери чердака, и по его лицу текли слезы. Он слизывал соленую, тепловатую влагу и быстро-быстро говорил про себя: «Боженька, миленький, если ты есть. Пусть он повернет обратно. Боженька, миленький, сделай так, чтобы он меня не увидел».

Он никогда не молился раньше, но слышал, как эти слова часто повторяла баба Настя. Она была рыжая и добрая и покупала ему сладких петушков на палочке.

Пистолет ходуном ходил в руке. И сейчас только он мог спасти его, только он и имя боженьки, которое когда-то повторяла баба Настя.

— Слышь, Потапов, — крикнул снизу второй милиционер, — нашел?

— Да нет, пойду на чердак.

Луч карманного фонарика полоснул по ступеням чердачной лестницы и медленно начал подниматься.

«Боженька, миленький...»

Свет фонаря ударил ему в лицо. Он закричал и надавил на спусковой крючок. Выстрел ударил гулко, пистолет чуть не выпрыгнул из руки, а он все давил и давил на спуск. А потом бросился вниз по лестнице, повторяя про себя:

«Боженька, милый... Боженька, милый...»

Выстрел ударил неожиданно, потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал человек. В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его фигура показалась сержанту неестественно большой.

— Стой! — крикнул он.

Вспышка выстрела на секунду осветила лестницу, и пуля ударившись о ступени, ушла куда-то, противно взвизгнув. Шукаев поднял наган, срезая бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.

Человек упал. По ступенькам простучало оружие.

Шукаев зажег фонарь и, держа наган наготове, начал подниматься по лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его, сунул в карман. Он прошагал еще один марш и увидел маленькую, словно сжавшуюся в комок, фигурку в ватнике и хромовых, сдавленных в гармошку сапогах.

Шукаев перевернул убитого и увидел мальчишеское лицо, заплаканное и грязное.

— Как же так, — у него оборвалось сердце, — как же так.

На ступеньках лежал убитый мальчишка. Он был совсем пацан, несмотря на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую в полуоткрытом рту золотую коронку — фиксу.

Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены, прислонясь к ней спиной, сидел его напарник Потапов. Пуля вошла прямо между бровей, сделав во лбу тонкий длинный надкол.

Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь. Он колотил ее кулаками, потом сапогом, долго и безуспешно.

Наконец сдавленный голос спросил:

— Кто?

— Милиция, — чуть не плача от злости, крикнул сержант.

— А как я узнаю, что здесь милиция?

— Я себя фонарем освечу.

Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.

Наконец за дверью послышался лязг запоров, и она приоткрылась на длину цепочки.

— Чего вам?

— Телефон есть?

— Да.

— Пустите позвонить.

Дверь распахнулась. Шукаев мимо шарахнувшегося в сторону жильца ворвался в коридор. Луч фонаря сразу нашел висящий на стене телефон. Сержант поднял трубку, набрал номер.

Никитин чистил сапоги. Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он выменял на две пачки папирос у одного жмота из БХСС[1] баночку черного эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.

Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:

— Ты, Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги, так они как лакированные блестеть будут.

— Врешь?

Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.

— Вещь, — с восторгом сказал Никитин, — без зеркала бриться можно.

— А ты «врешь», — засмеялся довольный эффектом Панкратов, — благодарить будешь всю жизнь.

— Буду, Саша, точно буду.

Никитин полез в стол, достал последнюю пачку пайковых папирос, распечатал и протянул Панкратову:

— Угощайся.

Панкратов тяжело вздохнул.

— Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.

— Почему?

— Легкие.

Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.

Утром его вызвал Данилов.

Идя к начальнику отдела, Никитин с тоской думал о том, что Данилов опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин не любил никаких служебных бумаг. Один вид чистого бланка протокола повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо было написать пару запросов и требований на экспертизу. Лейтенант шел по коридору, и чем ближе он подходил к кабинету Данилова, тем хуже у него становилось настроение.

Начальник ОББ[2] читал какой-то документ. Одет Данилов был в старую форму со споротыми петлицами.

— Присядь, — кивнул он Никитину.

Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов поднял голову и посмотрел на Никитина.

Он молчал несколько минут, мучительно вспоминая, зачем вызвал. Потом хлопнул ладонью по лбу.

— Слушай, Никитин, сегодня очередь нашего отдела получать новое обмундирование. Я договорился на вещевом складе, что вы с Самохиным подъедете и получите на всех. Съезди, пожалуйста. Машину я дам.

— Слушаюсь, Иван Александрович.

Никитин был готов ехать куда угодно, лишь бы не заниматься проклятущими бумагами.

Приказ о переходе на новую форму одежды объявили в начале января; часть сотрудников красовалась в коридорах Петровки в синих, почти морских кителях с узкими серебряными погонами, а остальные ходили еще в форме с петлицами.

На вещевом складе им согласно арматурной ведомости накрутили здоровенные узлы. В управлении они с Самохиным разносили узлы по кабинетам. И Никитин занялся приятным делом: начал приводить в порядок обмундирование. Сегодняшнее дежурство было спокойным, и он успел выгладить новую форму, нацепить погоны. Узенькие, серебряные, с синими просветами.

Вроде все было сделано, и Никитин надраивал сапоги. Он принял к сведению совет Панкратова и решил из завтрашней пайки непременно часть сахара пустить на лакировку сапог. Достал из стола Муравьева зеркало, погляделся и остался доволен.

Теперь оставалось самое сложное — пришить погоны к светлому офицерскому полушубку, предмету зависти всех сотрудников ОББ. Никитин добыл его под Тулой, когда командовал взводом полковой разведки. После ранения ребята принесли полушубок в госпиталь. С ним Никитин и пришел в 1942 году в МУР. Он прикрепил погоны, надел полушубок, перепоясал его ремнем с портупеей. Жаль, что зеркало было маленьким и не мог себя видеть лейтенант Никитин во всей красе новой формы. Жаль.

Он начал расстегивать ремень, и в это время зазвонил телефон.

— Ты на хозяйстве? — спросил дежурный по городу.

— Я.

— Давай, Коля, в машину. Эксперт уже там.

— А что случилось?

— На Патриарших милиционера убили.

Никитин схватил шапку и сбежал по лестнице. У дверей стоял муровский автобус. Лейтенант открыл дверь и уселся на сиденье рядом с кабиной.

— Здорово, орлы, — крикнул он, — не вижу вас в темноте. Кто едет-то?

— Проводник Смирнов.

— А, это ты, Мишка. Опять твоя золотушная собака след потеряет.

— Вы полегче, товарищ лейтенант. Найда у меня все понимает. И, между прочим, имущества она вернула людям побольше, чем некоторые в вашем ОББ.

— Хватит ссориться, — вмешался Павел Маркович, один из лучших экспертов НТО[3].

И Никитин обрадовался, что едет именно с ним. Он-то знал, как умеет работать этот маленький худенький человек.

— Поехали, — приказал он шоферу.

Автобус, надсадно ревя мотором, поехал по бульварам, свернул на Малую Бронную и через несколько минут остановился у большого мрачного дома. Рядом с подъездом подпрыгивал от холода милиционер. Никитин открыл дверцу, выскочил из автобуса. Морозный ветер полоснул по лицу хлопьями снега.

— Товарищ начальник, — милиционер шагнул к нему, приложив руку к ушанке, — старший патруля сержант Шукаев.

— Ну что у тебя, Шукаев?

— Напарника бандюга застрелил, потом в меня пальнул, ну я его... и...

Милиционер замялся.

— Застрелил, что ли? — подсказал ответ Никитин.

— Так точно.

— Ну и правильно сделал, дорогой товарищ Шукаев, а то они нас стреляют почем зря, а мы что, рыжие?