Патрик Зюскинд - Германия, климакс

Патрик Зюскинд

Германия, климакс

В четверг 9 ноября 1989 года в 19 часов 15 минут ? мне тогда было сорок лет и восемь месяцев ? я услышал в Париже во французских радионовостях короткое сообщение о том, что восточно-берлинское правительство постановило ровно в полночь открыть границу с Федеративной Республикой Германией и границу между Восточным и Западным Берлином.

Очень хорошо! ? подумал я. Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Наконец-то эти люди получат законное право на свободное передвижение. Наконец-то и ГДР осторожно ступает на проложенный Горбачевым путь реформ, демократизации и либерализации, как это уже сделали Венгрия и Польша, как, вероятно, скоро сделают Чехословакия и Румыния, изнемогающая под властью самого отвратительного из восточных деспотов. Я выключил радио и пошел ужинать. Мир еще был в порядке. Я еще понимал, что происходит в политике. Я еще мог выдержать быстрый, но вполне разумный и, казалось, предсказуемый темп европейских изменений. Я еще, так сказать, шагал в ногу со временем.

Все уже было в прошлом, когда через пару часов я вернулся с ужина. Не помню, когда точно ? до или после полуночи, то есть 9 или 10 ноября, ? во всяком случае, я снова включил радио, на этот раз немецкое, поймал прямой репортаж из Берлина, где между тем разразилась какая-то вакханалия, и услышал интервью правящего бургомистра Вальтера Момпера, чьи восторженные излияния венчались фразой: УСегодня ночью немецкий народ ? самый счастливый народ в мире!Ф

Я оторопел. Мне показалось, что я ослышался. Мне пришлось повторить эту фразу вслух, чтобы уловить ее смысл: УСегодня ночью немецкий народ ? самый счастливый народ в мире!Ф И все же никакого смысла я в ней не уловил. Может, у этого господина не все дома? Может, он был пьян? Кого он имел в виду, говоря о Унемецком народеФ? Граждан ФРГ или ГДР? Западных или восточных берлинцев? Всех вместе? Неужели даже нас, баварцев? Неужели и меня самого? И как это ? УсчастливыйФ? С каких это пор народ ? даже если допустить, что существует нечто такое, как немецкий народ, ? может быть счастливым? Я, например, счастлив? И как может судить об этом Вальтер Момпер? Тут мне припомнилось замечание Густава Хайнемана, самого невзрачного, неброского, а потому, вероятно, наиболее типичного президента ФРГ, который на вопрос одного журналиста, любит ли он Германию, сухо ответил: УЯ люблю свою женуФ.

Побойся Бога, Вальтер Момпер, подумал я, как же ты мог ляпнуть такое! Завтра в комментариях к новостям тебя ткнут носом в эту фразу! Она будет преследовать тебя до конца твоих дней. Необдуманно бросив эту фразу, ты раз и навсегда выставил себя на посмешище.

Но на следующий день, прилежно прочитав газеты (немецких мне не досталось, их, что называется, отрывали с руками) и внимательно прослушав радио, я понял, что Вальтер Момпер ? герой дня. Никто и не думает тыкать его носом, а фраза о Усамом счастливом народеФ у всех на устах, позже ее (по аналогии с Улучшим голом месяцаФ) объявят Улучшим высказыванием месяцаФ и даже Улозунгом 1989 годаФ.

Едва оправившись от этого шока, я через несколько дней прочел в газете, что Вилли Брандт, кумир моей юности, социал-демократ, как и Момпер, выдал на-гора афоризм: УТеперь срастется то, что составляет единое целоеФ, очевидно имея в виду ГДР и Федеративную Республику, включая целиком оба Берлина.

Старческий лепет, думаю я. Явный случай болезни Альцгеймера или еще какого-то возрастного нарушения мыслительных способностей. Ибо что же тут составляет единое целое, скажите на милость? Да ничего! Напротив: ничего более несовместимого, чем ГДР и ФРГ, нельзя и вообразить! Разные общества, разные правительства, разные экономические системы, разные системы воспитания, разный уровень жизни, принадлежность к разным блокам, разная история, разный уровень алкоголя в крови ? ровным счетом ничего общего, и нечему тут срастаться, и нет никакого единого целого. Жаль мне стало Вилли Брандта. Мог бы человек с честью уйти на покой. Зачем ему понадобилось выставлять себя на посмешище и нести подобную чепуху, рискуя своим добрым именем?

И снова я попадаю пальцем в небо. Точно так же, как недавний афоризм Момпера, высказывание Брандта становится лозунгом дня, его встречают бурными овациями на массовых митингах, на Западе и Востоке, его подхватывают как девиз не только социал-демократы, но и правящие партии, и даже зеленые. И наконец, третий мощный удар обрушивается на мою бедную голову, и я перестаю что-либо понимать, утрачивая историко-политическое самосознание. Правда, это происходит некоторое время спустя, но все в той же связи: в феврале 1990 года я смотрю по немецкому телевидению репортаж о возвращении канцлера Коля из Москвы, где он получил принципиальное согласие Советов на немецкое единство ? или полагал, что получил, не в том суть. Канцлер Коль стоит в салоне самолета, явно в отличном настроении, держит в руке полный бокал, в котором, как поясняет комментатор, искрится шампанское, и гаркает, обращаясь к теснящимся на заднем плане журналистам и членам делегации: УЕсть у вас там сзади что выпить?Ф Ага, думаю я, у человека день рождения, он хочет угостить компанию, как мило с его стороны. Ничего подобного! День рождения у канцлера Коля, как я потом вычитал в справочнике, только 3 апреля, а вовсе не в феврале. И он выпивает не просто так, не потому, что у него как раз случилось хорошее настроение, нет, услышав одобрительный шум, подтверждающий, что дело лишь за тостом, он поднимает свой бокал и провозглашает: УИтак, за Германию!Ф И стоящий за его спиной и на четыре пятых заслоненный им министр иностранных дел немного высовывается из-за спины канцлера, чтобы показаться публике, и тоже поднимает свой бокал, хоть и чуть-чуть менее решительно, и пьет УЗа Германию!Ф.

Я едва не поперхнулся от изумления. До сих пор я никогда не видел человека, пьющего за Германию.

Что ж, признаюсь, застольные речи как таковые мало меня трогают. Это подчеркнутое навязывание тостов и, того хуже, сопровождающее их дребезжание сдвинутых бокалов всегда казалось мне чем-то излишним. Обычно с моих губ легко соскальзывает лишь УВаше здоровье!Ф, и рука небрежно приподнимает бокал. В случае крайней необходимости и когда того требует очень уж торжественный повод, я даже готов выпить за здоровье какой-нибудь знаменитости ? юбиляра или лауреата; если на то пошло, я способен даже с грехом пополам понять такие туманные тосты, как УЗа счастливое будущее!Ф или УЗа удачу!Ф, ? но никогда не стал бы пить за страну. И из всех стран на свете менее всего за Германию, с чьим именем ? ведь прошло всего-то пятьдесят лет! ? нерасторжимо связываются великая война и Освенцим.

Да-да, знаю, он не то имел в виду, наш канцлер Коль, когда пил УЗа Германию!Ф. Он подразумевал не старую агрессивную Германию, а современную и будущую, мирную, цивилизованную и вписавшуюся в Европу. Его взор был устремлен в грядущее, а не в минувшее, разумеется, какие тут могут быть сомнения...

Может быть, я в этом отношении более консервативен, или более чувствителен, или просто получил другое воспитание, и оно не позволяет мне ? при любых обстоятельствах ? употреблять некоторые общеизвестные клише. Может быть даже, дела обстоят именно так, как утверждает в журнале УШпигельФ Рудольф Аугштайн, выступающий в роли пресс-адъютанта Коля. УДарвинистически настроенная история, ? пишет Аугштайн, ? явно не оставляет нам времени на ретроспекцию, на этот столь приятный человеку Упечальный трудФ. Может быть. Но я-то сам настроен отнюдь не дарвинистически, я оставляю себе время на ретроспекцию, могу даже заглянуть вперед или взглянуть вверх и, когда слышу тост, подобный тому, что произнес канцлер Коль, чувствую себя так, словно Ударвинистически настроенная историяФ одним махом перешагнула через меня. Тогда я выпадаю из эпохи.

Примерно в то же время, когда канцлер Коль витал в облаках, провозглашая свой тост, его соперник в борьбе за пост канцлера Оскар Лафонтен держал речь на собрании СПГ, в которой заявил, что для него вопрос о немецком единстве ? проблема сугубо вторичная; куда важнее позаботиться, чтобы людям в Лейпциге, Дрездене и Восточном Берлине жилось так же хорошо, как людям в Вене, Франкфурте, Париже или Мадриде. Я навострил уши. Наконец-то после стольких невразумительных словес прозвучала фраза, доступная моему пониманию. Независимо от того, истинным или ложным был сформулированный в ней тезис, находился ли он в гармоническом соответствии с Ударвинистически настроенной историейФ (возможно, и не находился или еще не находился), ? здесь по крайней мере был язык, который я понимал, политическая терминология, за которой я мог себе что-то представить. Увы, хотя присутствующие на собрании товарищи вежливо поаплодировали этой фразе, она отнюдь не стала лозунгом дня. Она была погребена под застольными речами, возбужденными комментариями, криками УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-че-ство!Ф, которые теперь все чаще скандируются на улицах. Прошло совсем немного времени, и какая-то сумасшедшая воткнула нож в горло тому, кто эту фразу произнес. Я перестал понимать окружающий мир.