Сергей Валяев - Топ-модель

Помню, когда была совсем маленькая, мне приснился страшный сон. Ужасный сон. Кошмарный сон. Будто я со своими детсадовскими подружками нахожусь в большой комнате для игр. Она буквально завалена мягкими игрушками. И мы ползаем по холмам из этих игрушек и смеемся от счастья. Хорошо помню это чувство — чувство счастья, когда обнимала любимого лохматого мишку с глазками-пуговками и панамкой на башке. Когда топтыжку опрокидывала навзничь, он издавал смешной грассирующий звук: «рио-рио-рио». И мне было совсем смешно, будто косолапый приехал к нам из какой-то жаркой страны Рио.

Потом в комнату вдруг входит странный человек такого высокого роста, что трудно рассмотреть его лицо. Занятая игрушечным счастьем, я вижу лишь стоптанные туфли и мешковатые серые штаны с пузырями на коленях, мелькающие из-за полов медицинского халата.

Выбрав ту или иную девочку, человек наклонялся над ней и шептал на доверчивое ушко некие леденцовые слова. Потом он уводил послушную девочку из комнаты. Человек возвращался, и чем чаще он приходил, тем сильнее его белый халат покрывался алыми пятнами. Они расползались по халату и напоминали безобразные георгины, раздавленные на клумбе неосторожным грузовиком, заехавшим по хозяйственным делам во двор.

Потом обнаруживаю: в комнате осталась одна. Я лазаю по мягким игрушкам, с радостью осознавая, что все это мое! И только мое! Правда, от этого понимания кусочков счастья не прибавляется. Более того, начинаю скучать. И у меня появляется желание покинуть комнату. Я хочу найти дверь. Но её нет! И окон нет. Ничего нет. Кроме стен, выкрашенных в неприятный грязновато-зеленоватый цвет. Мне становится страшно.

Ощутив опасность на уровне младенческого подсознания, залезаю под игрушки. Мне трудно дышать — они, тяжелые и мохнатые, сдавливают мои декоративные косточки.

Затем отчетливо слышу: скрипнула невидимая для меня дверь. Слышу наступающие шаги. Слышу медоточивый хитроватый голос, которым обычно разговаривают взрослые:

— А где наша Маша? Наша Маша самая красивая девочка на свете. Мы её оставили на десерт. Сейчас её найдем, сладенькую, вкусненькую. Сначала отрубим ей храбрые пальчики на ручках, потом на ножках…

И вижу металлический резак для рубки мяса — он в руках этого человека в белом халате. Впрочем, халат далеко не белый — он сочится краской, и цвет этой краски — пронзительно алый, как кровь.

От страха прижимаю к себе любимого мишку, и он издает предательское и беззаботное: «рио-рио-рио».

— Ах, вот где наша Маша, — человек наклоняется надо мной и капли краски с полов халата капают на меня, и я окончательно осознаю, что это вовсе не краска — это кровь, насыщенная гемоглобином, это кровь моих когда-то живых и счастливых подружек.

Однако не это самое страшное. Человек не имеет лица — вместо него новогодняя маска жизнерадостного ушастого зайца с розовыми по цвету, упругими щеками.

— Не бойся, Маша, и запомни, — протягивает окровавленную руку к моему лицу, — жажду власти утоляют кровью. — Алая капель усиливается, заливая меня. — Умирать не страшно, страшно жить. Не трусь, я самый опытный. Главное, рука у меня твердая. Дай-ка, мне свою ручку, — достает меня. Какая она у тебя, как веточка…

И я, пытаясь вырваться из смертельного цапа, кричу. Мне страшно и я кричу, и так страшно кричу, что человек в окровавленном халате с кухонным резаком исчезает прочь, словно растворяясь в светлой волне наступающего дня.

Я утираю кровь со своего лица — это уже не кровь, это слезы. Они чисты и солены, как мое любимое море. И, вспомнив о нем, я освобождаюсь из плена ночного кошмара и обретаю чувство уверенности и защиты. Пока есть море, говорю себе, ничего плохого со мной не случится.

Я любила и обожала море. И однажды поплыла к горизонту. На спор с девчонками. Мне хотелось тронуть рукой ленточку там, где кончается море. Вот такая глупая и безрассудная мысль одолела меня в мои лет десять. И все из-за того, что уже тогда личное тщеславие раздирало мое монголоидное, обжаренное южным солнцем тельце необыкновенно, как плющ — бетон нашего балкончика.

Именно с этого балкона я любила глазеть на море, когда просыпалась поутру. Оно никогда не повторялось, и напоминало чаще всего огромное плодородное вспаханное поле с теплыми и уютными перелесками. Единственное, что на нем не прорастали — это деревья, вернее они вырастали на дне и назывались водорослями. Мне нравилось нырять и парить среди деревьев моря. Было такое впечатление, что я подводная птица.

И это впечатление усиливалось от полета со Скалы. Скала — любимое местечко для всей ребятни городка Дивноморска. Здесь был своего рода островок нашей детской свободы — три скалы, выступающие в море, как пиратский парусник. И с самой высокой скалы мы гачили, похожие на боевых чаек. Похожие — и скоростью полета, и восторженными воплями. Разумеется, родители запрещали нам эти полеты. Однако, что может быть сильнее желания нарушить строгий запрет?

Но главное, упоительное чувство полета в синем пронзительном вольном пространстве, а после — влёт в иную удивительную стихию, где нет дневной жарыни, пылевых смерчей и надоедливых взрослых, пытающихся всегда навязывать свои странные представления о жизни.

И чем дольше ты находился в подводной мире, тем больше тебя уважали в надводном. Таковы были законы нашей дивноморской мелюзги. Мы любили до одури спорить, кто быстрее, сильнее и выше. Олимпийское движение, и только. Теперь-то понятно, что каждый боролся за лидерство, каждый хотел быть первым, каждый утверждал свое маленькое «я» в большом помойном мире.

Тогда мы этого не понимали, и соперничество принимали за игру.

— А вот не поплывешь, Машка, — вредничала Верка Солодко, похожая круглым личиком и выпуклыми глазами на плоскую рыбу камбалу. — Слабо до горизонта-то!

— А вот и не слабо, — отвечала и, чувствуя в жилистом подростковом теле неукротимый огонь — огонь соперничества. — Поплыли вместе?

— Щас, — смотрела линялыми лупетками. — Делать нечего? Я что, дура?[1]

Я передернула костлявыми плечиками и, может, именно тогда впервые ощутила, некое чувство превосходства над глупыми обстоятельствами. Доплыву, сказала я себе, и нырнула под набежавшую шипящую волну. И верила, что так и будет!

Шумный берег сдвинулся в сторону, будто гигантская сковорода на палящем пламени. Море было тихим, вечным и праздничным. Казалось, что я барахтаюсь в центре шелкового полотнища, и на меня с нетленных небес поглядывает всевидящее золотое око Создателя. И смотрит ОН поначалу с неким недоумением, мол, что за букашечка трепыхается внизу, а после усмехается, ай, да, глупыха, ну-ка, поглядим, каким характером уродилась, мелочь та мирская.

И насылает кучевые облака, и волны уже не родные и мягкие, а жесткие, точно из жести. Лента горизонта пропадает и приходит понимание, что ты есть беспомощная молекула грозной природы. И от этой мысли возникает страх. Он душит тебя, как человек, и ты задыхаешься от ужаса и усталости. И возникает впечатление, что плывешь не в любимом синем море, а в синильной кислоте.

Кислота — именно тогда я впервые испытала чувства того, кто находится в смертельной и опасной среде. Она заливала лицо, забивала рот, разъедала тело и… тебя уже нет. Ты — дохлая ветошь, облитая кислотой и кинутая с борта баркаса.

Видимо, ОН смилостивился над дурочкой, и меня заметили именно с рыбачьего баркаса. Я помню ту чудную силу, которая вырвала меня из кислотного пространства на теплые, просоленные доски, дрожащие от работы движка. И запах рыбы — потрясающе родной и оптимистичный.

По прибытию в бухту Лазурную выяснилось, что подруги решили: я утонула, и ничего лучшего не придумали, как бежать в мой родной дворик с воплями отчаяния.

Словом, случилось так, что бабушка встречала меня с армейским отцовским ремнем, подружки, как героиню, а мальчишки — свистом, но завистливым.

И весь этот приморский нервозно-радостный бедлам с бухающим оркестром потрясли мое воображение. Разумеется, оркестр встречал очередную московскую делегацию, но его торжественно-фальшивые звуки достались и мне, дивноморскому огарочку.

И я, находясь в эпицентре всеобщего внимания, пусть и частично фальшивого, неожиданно ощутила себя легкой и воздушной. Возникло впечатление, что я заглотила цветную карамельку и она, растворившись, затопила всю мою душу. И было этой душе — сладко-сладко. Чудесно-чудесно. Волшебно-волшебно.

Боже, какое это было чувство — миг сладкой победы! И мне даже показалось, что я таки доплыла до ленточки горизонта. И поэтому шла по трапу, как молоденькая богиня, вышедшая из пены.