Леонид Словин - Зеленое море, красная рыба, черная икра

– Прошу сюда! Мимо моего заведения вам никак не пройти…

Центр кривой неряшливой площади занимал белый глинобитный домик, раскрашенный цветами и самодельной вывеской – «Парикмахерская Гаренина». Выше, в торце дома, поблекшей от времени краской было выведено крупно: «Смертный приговор убийце-браконьеру Умару Кулиеву…»

– Прошу ко мне, товарищ водный прокурор! – У дверей, сложа на груди руки, стоял пожилой человек в белом халате, седой и величественный. – Не удивляйтесь, у нас маленький город, все новые люди на виду. Гарегин Сагамонович Мкртчан, – представился он. – Последний оплот капитализма в этом городе…

Он замолчал. Пелена загадочности окружала его, как профессиональный пеньюар.

– А почему капитализма? – полюбопытствовал я.

– Потому что я единственный на всем восточном побережье кустарь. Я – капиталист. Вот держу эту парикмахерскую и борюсь с фининспектором. Он считает, что я оскорбляю своей парикмахерской общественное бытие… – Мкртчан широко указал вокруг.

Кривая грязная улочка спускалась в сторону порта. С нее начинался Нахалстрой – жилые кварталы из списанных, значащихся сгоревшими, сгнившими, затопленными пиломатериалов, кирпича, ржавых труб, ящиков и употребленного будто бы в производство битума и цемента; жалкие строения, порожденные стремлением выжить в условиях суровой, почти континентальной зимы и испепеляющего, засушливого лета.

Последние дневные лучи падали на крыши домов. Было тепло и сухо. Замкнувшая город цепь не особо высоких гор выглядела землистой, в щербинках, как скорлупа грецкого ореха.

Мы простились.

– Заходите, – Мкртчан прижал руки к груди. – Здесь вам всегда будут рады. – В нем было замкнутое величие, таинственное подмигивание, горловой рокот.

– Спасибо.

Рубеж Нахалстроя обозначался двумя видавшими лучшие времена красными кирпичными домами, как башенными воротами в средневековом городе. В этих домах, на границе стихийного самстроя с запланированной и санкционированной застройкой, разместили роддом и приют для престарелых. Довольно странная идея – их поставили так, будто человек, родившись, должен был пройти через жизнь в Нахалстрое, чтобы вернуться по другой стороне улицы в приют для одиноких, потерявших надежды стариков.

За стенами саманных домов слышались звуки телевизоров.

…День большого футбола… – вырвался рядом со мной из окна ликующий голос комментатора.

Чужая жизнь…

– Поговори ты с патроном! – всего несколько дней назад наперебой советовали мне коллеги на том берегу. – Скажи: погорячился! С кем не бывает… Зачем тебе уезжать?!

А днями позже я стоял в багажном отделении и следил за оформлением своих вещей…

Суровая старуха поглядывала на чемоданы и на электронное табло, где юркие цифры сообщали о состоянии температуры воздуха и воды, о волнении и скорости ветра. Табло вызывало в ветеране багажной службы порта явное беспокойство. Я же с тревогой следил за ней. Случайность все еще могла изменить мою жизнь – одолев судьбу стихийным проявлением осознанной необходимости. Ткань нашего непрочного сервиса в любую секунду могла порваться – мне могли вернуть багаж по причине его негабарита, ветхости упаковки, неразборчивости адреса получателя и еще по десятку причин. Сработай это – и мне пришлось бы еще на ночь остаться дома, и – кто знает? – хватило ли бы нам с женой сил на новую in гречу и новое прощание после того, как их едва хватило накануне. И утром – такое вовсе не исключено – мы с женой могли бы вместе прийти к патрону, и по моему обескураженному лицу и счастливым глазам жены он бы все понял, разглядел бы выброшенное мною белое полотенце, которое невидимо маячило бы в моем углу в течение нашего разговора. Скорее шею, он принял бы мое раскаяние, снова оставил бы меня м отделе, а может, стал бы даже в моих глазах и глазах mi hi ч коллег кем-то ироде ангела-хранителя нашей семьи, глава которой чуть было не взбунтовался.

Однако сервис, который мы все дружно ругаем, на этот раз выдержал. Я инее деньги, получил накладную, и вот мои чемоданы с выведенными па них мелом номерами медленно поползли по транспортеру вниз, в трюм.

С прошлым было покончено. Именно после этого все знакомые и сослуживцы, встречая меня, принимались говорить о том, что я получил синекуру…

Особенность моей синекуры состояла в том, что руководимая мной прокуратура существовала только на бумаге. Принимать дела было не у кого. И как следствие – отсутствовали и реальные дела в производстве моего бумажного подразделения.

И все же! Напористый поток входящих и исходящих, секретных, для служебного пользования и совершенно секретных бумаг уже вовсю бушевал рядом со стальной створкой моего неподъемного сейфа, попавшего в красноводские пески не иначе как во время интервенции Антанты. Областная прокуратура, обслуживавшая до этого водный бассейн, переслала имеете с сейфом и весь запас бумажного мусора, имевшего отношение к воде, – старые наблюдательные дела, переписку, жалобы…

Я свернул в улочку, показавшуюся мне шире других. У перекрестка над полуподвалом виднелась надпись: «Пельменная» – и окна, уходившие под тротуар. По другую сторону, в окне «Кулинарии», сохли бутерброды с сыром и стыл сиротский белесый кофе.

Я купил пару бутербродов и взял стакан кофе.

Когда я вновь поднимался узкой улицей вверх к каменным вехам Начала и Конца человеческого существования, между роддомом и домом для престарелых, было совсем темно.

Неожиданно я услышал позади быстрые шаги.

Красивая пухлогрудая женщина-подросток с короткими полными ногами, с черной повязкой на рукаве едва не налетела на меня. Я остановился.

Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. Я определенно уже видел ее, она стояла и разговаривала с мужчиной недалеко от «Парикмахерской Герегина».

Годы профессиональной работы научили меня запоминающе-внимательно смотреть на людей, если их приходилось встречать дважды в течение короткого времени, тем более в разных местах. Несколько раз мне пришлось убедиться в том, что меня, как выражаются милиция и уголовники, пасут. Действовал ли это кто-то по собственной инициативе или по распоряжению каких-то служб, не знаю, но, помню, мне всегда было тревожно, когда я делал для себя это открытие. Так, наверное, чувствовал себя Робинзон, неожиданно обнаружив в дальней части своего острова, который он считал абсолютно безлюдным и безопасным, свежий след ступни каннибала.

Женщина хотела что-то сказать, но внезапно со стороны приюта показался мужчина, с которым она стояла на площади. Он предупреждающе кашлянул – женщина мгновенно исчезла.

Я стоял под фонарем, чтобы лучше его рассмотреть. Он прошел почти рядом – высокий, с красно-рыжими волосами, в зеленой рыбацкой робе. Мне показалось, что он готов что-то сказать. Но сзади послышались голоса.

– Серега! Эй, Пухов!

Там перетаскивали в темноте что-то тяжелое.

– Осторожно хватай! Разобьешь! Пухов, ты где?

– Иду! – выдохнул рыжий, как-то странно взглянув на меня.

Потом я вспоминал его взгляд. Так смотрят дети в семьях, где между родителями царит мир, и детям кажется, что у взрослых нет тайн. После, когда они узнают секреты взрослых, у них уже никогда больше не бывает такого взгляда.

Пухов взглянул на меня доверчивыми чистыми глазами и вернулся назад – к людям, позвавшим его. А я направился к себе на квартиру.

На рассвете меня поднял стук в дверь. Стучали не очень громко, чтобы меня не напугать, однако достаточно настойчиво, чтобы я понял, что произошло нечто важное, требующее моего участия:

– Товарищ прокурор! У нас ЧП! Инспектора рыбнадзора убили! В районе метеостанции…

«Труп неизвестного мужчины лежит на животе, руки слегка согнуты в локтевых суставах…» – Гусейн Ниязов, мой единственный следователь, то и дело поднимал шариковую ручку, пачкавшую лист блеклыми голубыми каракулями.

– Почему труп неизвестного мужчины? Мы же знаем, кто это! – с раздражением заметил Хаджинур Орезов, оперуполномоченный – высокий красивый лезгин в кожаной куртке и мягких сапогах.

Двое рыбаков-понятых молча-равнодушно поглядывали то на милицейских, то на солнце. День шел к обеду.

– Мы же знаем: это – Серега Пухов! – не унимался Орезов.

– Эх, Орезов, учить тебя и учить… – вздохнул Бураков – неохватный в плечах и талии заместитель начальника водной милиции, русак с чистым, отмытым до первозданной свежести яйцом. – Мы-то знаем, да протокол осмотра пишется не для нас! – Его уравновешенности даже в связи с чрезвычайным происшествием не поубавилось. – Не мешай. Лучше учись…