Леонид Левин - Только демон ночью (Часть 2)

Леонид Левин

Только демон ночью...

Часть 2

Аннотация: Короткое и злое, словно удар финки в подворотне, слово "Афган" вошло в жизнь страны словно лезвие в плоть тела. Сначала тупой удар, удивление, а боль и кровь уже потом... За Афганом пришла перестройка, принесшая в своем шлейфе смутные времена развала и разрухи, Карабаха, Приднестровья, Абхазии и, наконец, Чечни. Новые времена породили новых "героев", первыми учуявших пьянящий запах огромных денег, безмерной и беззаконной Власти, урвавших свое, запродавших споро и не особо торгуясь душу Дьяволу. С кем идти вышвырнутому из Армии офицеру, летчику потерявшему право летать, человеку у которого отобирают само право жить, дышать, любить... Играть по новым правилам? Мстить жизни столь же кроваво, свирепо и подло, не разбирая правых и виноватых? А, может, попытаться начать все заново, с чистого листа далеко, за океаном? Но заложенное исподволь, всосавшееся в кровь, мозг, сердце уже не отпускает, калечит, доламывает...

Часть вторая. Искушение.

Глава 17. Вторая встреча.

Во время первой встречи с торговцем оружием темы для дальнейших бесед только обозначались. Однако тем таких наметилось - хоть отбавляй. Хозяин оружия звал меня шурави - советским. Мне собеседника звать-величать казалось вначале не обязательным, только и делал, что односложно отвечал, или - отмалчивался, на вежливо задаваемые вопросы. Имен своих никто не называл. Звать же визави душманом - бандитом, тоже не с руки, неудобно. Ничего вроде плохого не делал. Подарил пистолет, кобуру, две обоймы патронов, напоил чаем с печеньем, приветил в тепле, уюте, давая возможность переждать барабанящий по крыше дождь. Та далекая, страшная война давно закончилась. Как ни грустно признать, но победили не мы, они. Правда этот странный дух не упивался победой, не кичился нашим унижением, наоборот показывал всячески, мол мы с тобой здесь, вдали от дома, оказались одной породы, одинаково посвященные, равно меченные. И не важно с какой стороны души метки, важно, что все позади, что живы, что судьба свела нас в этом мире, далеком, странном, непохожем на наши миры. - Ты не бойся меня, шурави, - сказал мне на прощанье торговец оружием, - я не убил тебя там, хотя мог. И ты меня не убил. Что же делить нам здесь, среди чужих? Захочешь, приходи, поговорим. Не сюда приходи. Здесь будет пусто, все разъедутся, разберут шатры, вагончики, шарабаны. Приходи в кафейню. - Он набросал в блокноте несколько строчек золотым Паркером, вырвал лист и сунул в карман моей куртки. - Станет тяжело - приходи, попьем кофе, поговорим, помогу чем смогу. Отведешь душу. До встечи, шурави. Не скоро я встретился с ним вновь. Поиски работы даже в благополучные для страны времена дело сложное для относительно немолодого эммигранта с моей специфической профессией. Приличное знание языка не помогало. Мечту о работе инженером, пусть даже не авиационным, пришлось оставить практически сразу по приезде. Зубодробительная неудача в попытке заняться бизнессом, крушение утлого семейного челна не добавили радости. Случайные подработки на строительстве, ремонты аппартментов, домов, гаражей давали возможность платить за полуподвальную студию, еду из дешевых магазинов и забегаловок Fast food, но не больше. Выматывали подработки и поиски чего-то постоянного так, что не оставалось времени и желания смотреть подобранный на гарбидже, но вполне нормально функционирующий цветной телевизор. Встречаться с другими эммигрантами не тянуло. Что было у нас общего в той жизни? А в этой? Разговоры кто и где купил, в каком ресторане ел и пил, сколько кто стоит, с кем спит, женился, развелся наводили на меня смертельную тоску. Мелочная зависть и недоброжелательство, попытки дать коварный, ложный совет, подставить. Привезенное за океан все худшее из совкового наследства виделось вдвойне более мерзким и гадким, противно смердело. Вчерашние советские люди ходили в русские рестораны, стадно ломились на заезжих звезд, зарабатывающих жалкие долларовые подачки выступлениями в арендованных на пару вечерних часов школьных залах, жадно закупали ветчину, колбасы, селедку и недоступную ранее икорочку в русских магазинчиках, заставленных матрешками, самоварами, книгами, орденамии, и военными фуражками. Я все понимал, но говорить нам стало не о чем. Людей прошедших Афган, встречал мало, да и не афишировали мы свои прошлые дела, скромно забыв упомянуть в анкетах о некоторых деталях биографий. Может и потянулись бы друг к другу, да не не оказалось никого поблизости. Велик Нью-Йорк. Душман словно в воду глядел предугадывая встречу. Только с ним у меня нашлось общее, пусть даже разделенное огнем, прошлое. С другими - ничего. Позвонил. Договорились. Встретились. - Здавствуй, шурави, рад видеть тебя снова. Как жизнь? Как здоровье? Работа? - Салям Алейкум, бача. На здоровье не жалуюсь, работа - то есть то нет, жизнь - какая жизнь без работы. Вот и все новости. Как твои дела? Как торговля? - Алейкум асСалям, шурави! Не зови меня бача, зови ... Ахмет. Дела идут хорошо, торговля ... процветает, но не тем, что думаешь. То было случайное дело, одноразовое, так - старый хлам, пользованные охотничьи причиндалы, исторические реликты для коллекционеров. Пистолет твой оказался случайно, не должен он был там находиться, сам не пойму как попал и почему его не нашли на таможне. Быстро посмотрел на меня, стрельнул коричневыми глазами, ожидая разъяснения. Я имел на сей счет соображения, которыми делиться не стал. Пожал неопределенно плечами. Сам, мол удивляюсь. Смуглый официант принес и поставил на стол турку с кофе, вяленный виноград, сушеные абрикосы, засахаренный инжир. Ахмет наполнил горячим черным напитком чашечки, отхлебнул из своей, почмокал от удовольствия губами. - Если ты не против, я буду по прежнему звать тебя шурави. Не возражаешь? - Зови, если тебе так удобно. Мне все равно. Закурили. Ахмет нарушил затянувшееся молчание. - Я не спрашиваю тебя ни о чем, шурави. Спросишь не то или не так, обидешь. Понимаю, вы все, те кто был за рекой, живете после всего словно с оголенными нервами. Чуть тронешь не там где надо - боль. Я не хочу причинять тебе боль, шурави. Хочу помочь тебе. Давай лучше расскажу о себе, как шел свою часть дороги. Ахмет глубоко затянулся сигаретой, сделал маленький аккуратный глоток кофе, прикрыл влажные глаза тонкими веками. - Принято считать, что труднее всего первое убийство. Дрожь, рвота, бессоница. Кому как. Мои проблемы оказались проще - заткнуть рот кепи, не запачкаться в крови, не порвать единственный приличный костюм. Пришлось повозиться с бьющимся в агонии телом, хватающимися за нож в бесплодной попытке вынуть его из раны руками. Нож никак нельзя было отдавать чужим холодным пальцам, это оказалась бы слишком явная улика, и слишком дорогая. Пришлось перетерпеть до конца, вытереть голубоватое лезвие о мундир ХАДовца, затолкнуть тело под прилавок, отряхнуть серые шерстинки с костюма и убраться побыстрее в ночные проемы затопленного туманом рынка. Эти идиоты носили мешковатые нелепые мундирчики даже попав в другую страну. Может из гордости, может не имели гражданки. Вчерашних кабульских босяков учили в твоем городе разным милицейским премудростям и идеологически накачивали марксистко-ленинской философией преподаватели училища МВД, стараясь превратить вчерашних босяков в новую надежную опору пришедшего к власти правительства, сначала Тараки, затем Амина, потом, позже, Бабрака Капмаля. - Уходя ночными, холодными, плохо освещенными улицами на другой конец города я обдумывал все происшедшее и диковинные, никогда ранее не посещавшие голову мысли тупой болью ломили висок. Что происходило на моей далекой Родине? Почему убивали людей, приведших страну к победе революции? Старых, надежных, испытанных партийцев мечтавших во время своих тайных вечерь о счастье для всех, о земле для всех, о работе для всех, о ... всем самом прекрасном. - Интеллигентные милые люди среди которых я рос, с которыми общался, чьими пылкими речами и бесспорными аргументами восхищался. Почему они оказались сначала неправыми, а потом лишними? И кто те толпы, те ужасные люди, что заполонили улицы? Народ? Значит эти, приехавшие вслед за нами неграмотные, неопрятные аминовские мясники, тоже народ? Следовательно, революция, такая чистая, наивная, радостная и прекрасная совершена для них? Стоили ли они революции? Если нет, то зачем все содеянное? - Мы, приехавшие первыми после революции, были другими, шурави. И те кто попадал в вашу страну на учебу до нас, во времена короля Захир-Шаха, да и Мохаммед-Дауд Хана, тоже разительно отличались от прибывших за нами. ХАДовцы жадно скупали в универмагах электроплитки и телевизоры, приемники и утюги. В наших семьях этого добра всегда хватало, причем качественного, произведенного не в СССР, в совсем других странах Запада и Востока. Мы приезжали в твою страну и выбирали единственно истинное, знания, язык, культуру, не совсем понимая, впрочем,зачем собстенно все это нужно в наших горах. - Тот, что остался лежать под прилавком, скупал все подряд, надеясь по приезде заработать на перепродаже. Может это ему и удалось, если бы не пил, не болтал лишнего, не хвастался подвигами, не рассказывал с подробностями о расстреле партийных оппортунистов, сторонников свергнутого Нура. Дурак, он выбрал меня в невольные собеседники. - Водка, брат, очень хороша. - Пьяно улыбаясь, делился палач со мной заплетающимся языком, обдавая перегаром. - Если Аллаха нет, то нет и запретов. Выпьешь, и становиться так просто и легко. Нас учат.... Что они могут нам показать? Как махать палочкой на перекрестке? Но..., они старшие товарищи, им виднее. А вот стрелять... Да я людей пострелял больше чем мой учитель мишеней. И соберу автомат, и почищу. Но пусть учит. Нет, велено, пусть учат, брат. Лучше учиться здесь, чем дома воевать с теми, ... душманами... Ты брат сам не оп-попо-ортунист, случаем? Нет? Хор-р-рошо. Ты давно здесь? Давно. Не участвовал значит в самом интересном. Выходит, не видел, как шлепнули Тараки и всех его сопливых слюнтяев оп-по-рот- тунистов, ин-теле-гетни-чков. Вот этой рукой. Безжалостно. Всех. С бабами ихними стриженными. Гордые такие. Непреступные. Так наш старшой не сплоховал, самых гордых приказал мне отвести за дувал, к выгребной яме за казармой, поближе к дерьму, да там и шлепнуть. Взял я двух, парочку.... Э... Он в очках, седой. Она, жена его, красивая еще, но стриженная, тварь... Э... Ох, мутит меня, что-то. ... - Пошли выйдем на двор, может на воздухе полегчает. - Я помог ему выйти, шурави, я боялся пропустить даже одно слово из его пъяной похвальбы. Почему-то сжалось сердце в предверии неминуемого. - Да так о чем, это я? - Начал вспоминать ХАДовец немного прийдя в себя на свежем воздухе. - О тех, двоих... за дувалом. - Хотел я с ней напоследок порезвиться... ей то все равно уже, так нет, сама, ты понял друг, сама, вот дура в дерьмо сиганула. Шайтан. Там пришлось дострелить. Не будешь же грязную, из солдатского дерьма.... Э... - А что с седым? - Каким? - Её мужем. - А, с тем... так его я сразу пристрелил, как подошли, первым. Мертвого столкнул, как велено. Вот, на память взял. - Хадовец растегнул мундир и вытащил галстук с заколкой ... отца. Верному защитнику революции пора было возвращаться в казарму, расположенную на территории училища. Никто не видел как мы выходили во двор. Осмотрелся, все было пусто вокруг. ХАДовец сам попросил проводить его. Я не возражал. - Вокруг нашей общаги ошивалась местная шпана пристающая к иностранным студентам, сначала попрошайничавшая, но постепенно наглевшая, обиравшая слабых, бившая чернокожих, уважающая только силу. С каждым годом шпаны появлялось больше и больше. Она таскала в обтрепанных штанах самодельные кастеты, водопроводные краны и прочую тяжелую дрянь. Особенно опасными стали праздничные дни, когда все поголовно упивались дешевым плодовоягодным вином, гнилым портвейном и сивушной опилочной водярой. Шпана наглая, но трусливая, на рожон не лезла, при виде блеска лезвия, ворча и матюкаясь, отступала в тень. Вот почему в тот день со мной оказался нож, подаренный отцом. - Когда все было закончено я не взял заколку отца, она была осквернена прикасанием нечистых пальцев убийцы. Мне остался нож, очищенный его мерзкой кровью. - В Кабул удалось приехать на каникулы после свержения Амина. В квартире родителей жили уже другие, отводящие глаза, молчаливые, ничего не понимающие люди окраин, потрясенные переменой в собственной жизни, не желающие никого и ничего знать из прошлого. Боящиеся будущего. Верящие в Аллаха, но скрывающие свою веру. Бреющие бороду и стесняющиеся голого лица. Они боялись потерять приобретенное и надеяться на их помощь в поисках пропавшей семьи было бесполезно и наивно. - Зачем революционеры свергли сначала Короля, а затем Дауд Хана? Что бы отдать власть бывшим водоносам? Чистильщикам обуви? Полуграмотным рабочим и ремесленникам? Всем напялившим грубого толстого сукна серые униформенные мундиры? Декханам, не желавшим принимать документы на отобранную у старых хозяев землю и воду? Хитрым, алчным, ничем не брезгующим функционерам Амина, истребившим лучшую часть партии, тонкий слой старой интеллигенции, а затем пристреленным словно бешенные собаки, приглашенными ими же русскими спецназовцами? Может самим русским? Ну, а вам то зачем? Чем для вас оказался плох Король, чем не угодил Дауд? У меня не нашлось ответа на вопрос Ахмета. Собственно говоря, я не знал даже о существовании Закир-Шаха и сместившего его Дауд Хана, так, кое-что о революции. Ахмет понял и грустно улыбнулся. - Их свергли наши - романтики, идеалисты. Ваши только помогли, не удержали от дури, сказалась отрыжка теории перманентной революции товарища Троцкого. ... Дело давнее, забудем. - Пролетали дни, я ходил по Кабулу, все яснее понимая, что остался один. Совсем один. Вопросы роились в моей голове, вытесняя поэзию Вознесенского, Окуджавы, Высоцкого, Евтушенко читанных во время занудных лекций и семинаров по философии, истории КПСС и другой мути, факультативной к счастью для иностранных студентов. И не было у меня ответов на эти вопросы. - Приехав учиться по заданию партии на авиаинжинера я уже знал ваш язык. Ему меня обучили родители, сами ранее учившиеся в СССР, благовевшие перед страной социализма. Перед ее великой культурой. Знавшие и любившие русских писателей, цитировавшие не только Ленина, но и Пушкина, Толстого, Ахматову. Им удалось передать свою любовь и мне. На подготовительных курсах, когда другие с трудом осваивали азы чужого языка, я упивался чтением всего, что подворачивалось под руку классического и современного. Вступал в разговоры на улицах, скверах, площадях, оттачивал произношение, совершенствовал разговорную речь. Научился даже мыслить по русски, забывая пуштунский. - Теперь в сутолоке Кабульских улиц, заполненных невыносимым гамом плебса, ХАДовскими и советскими военными патрулями, мои мозги стремительно освобождались от всего лишнего, за вылетевшими из головы поэтами пришла очередь сопромата, теормеха и основ самолетостроения. Мысли крутились в одном направлении, как убраться отсюда подальше. В Союз меня больше не тянуло. Практический афганский марксизм оказался кровавым бредом, всместо райского сада. Местный сброд стал невыносим. Я решил пробираться в сторону Хоста а затем перейти границу и через Пакистан выбраться на Запад. - Мой визави замолчал, отпил мелким, неспешным глотком кофе. В то время, когда Ахмед резал своего врага и уходил за кордон, резкий поворот судьбы забросил меня в Афганистан, хотя совсем туда не рвался. Разница состояла в том, что Ахмет пробирался в Хост, а меня несло в Джелалобад.