Жорж Сименон - Премьер-министр (= Президент)

Жорж Сименон

Премьер-министр (другое название "Президент").

Роман

Перевод Т. Лещенко-Сухомлиной под редакцией А. Брагинского

I

Прошло более часа, а он все еще неподвижно сидел в старом черном кожаном кресле в стиле "Луи-Филипп", с чуть выгнутой спинкой, - оно кочевало за ним на протяжении сорока лет из министерства в министерство и стало легендарным.

Когда он подолгу застывал в такой позе, плотно зажмурив веки и лишь изредка приоткрывая глаз, чтобы украдкой метнуть исподлобья зоркий взгляд, можно было подумать, что он спит. Он не только не спал, но очень хорошо представлял себе, как выглядит со стороны: прямой, в слишком широком для него черном пиджаке, похожем на сюртук, в туго накрахмаленном высоком воротничке, подпирающем подбородок и неизменно фигурирующем на всех его фотографиях Он носил его, как носят мундир - с раннего утра, с той самой минуты, когда выходил из спальни.

С годами кожа на его лице делалась все более прозрачной, разглаживалась, покрывалась белыми пятнами, становилась похожей на мрамор. Теперь она туго обтягивала его выдающиеся скулы, и от этого иссохшие черты лица казались тоньше, обозначались яснее и резче. Однажды, гуляя по деревне, он услышал, как какой-то мальчишка крикнул своему товарищу

- Смотри-ка, вон Череп идет!

Сидя у камина совсем близко от пламени, которое порой начинало дрожать и метаться от порывов ветра, он застывал в неподвижной позе, скрестив руки на животе,- им придадут такое положение, когда его положат в гроб. Вот только посмеют ли вложить в его пальцы четки, как поступили с одним из его коллег? Тот тоже много раз был председателем Совета министров, и носил одно из высоких званий в масонской ложе.

Все чаще и чаще - в любой час дня, особенно в сумерки, когда мадемуазель Миллеран, его секретарша, легкой, скользящей походкой бесшумно входила зажечь лампу под пергаментным абажуром и вновь исчезала в соседней комнате,- он замыкался в молчании и застывал в полной неподвижности. Он как бы окружал себя непроницаемой стеной или, вернее, плотно закутывался в некое покрывало, чтобы не ощущать ничего, кроме своей собственной жизни.

Дремал ли он в это время? Если и так, то решительно не желал в этом признаваться, убежденный, что разум его все равно не перестает бодрствовать, а чтобы доказать это себе и окружающим, развлекался при случае тем, что перечислял всех, кто к нему входил.

Например, как раз сегодня днем мадемуазель Миллеран - ее фамилия очень напоминала ту, что носил один из его старых коллег, ставший в отличие от него президентом республики, правда, на весьма короткий срок, - дважды входила на цыпочках в его кабинет и во второй раз, убедившись, что тот еще жив и дышит ритмично, поправила в камине головешку, грозившую упасть на ковер.

Он выбрал для личного пользования комнату, соседнюю со спальней, и любил проводить в ней почти все свое время. Тут стоял его письменный стол из неполированного простого дерева, массивный, грубый, как стол мясника.

Это и был его знаменитый рабочий кабинет, который часто фотографировали и который с некоторых пор стал легендарным, гак же как и самые укромные уголки усадьбы Эберг. Весь мир знал, что спальня его похожа на монастырскую келью: стены выбелены известкой и Премьер-министр спит на простой железной кровати.

Во всех подробностях были известны и все четыре комнаты с низкими потолками. Ранее тут помещались конюшни или стойла, но уже с давних пор двери между ними были сняты, а по стенам сверху донизу рядами тянулись полки из простых сосновых досок, сплошь заставленные книгами.

Чем занималась Миллеран, покуда он лежал с закрытыми глазами? Ведь сегодня он ничего не диктовал. Ей не надо было отвечать на письма. Она никогда не вязала и не шила, а газеты просматривала по утрам, отмечая красным карандашом статьи, которые могли его заинтересовать.

Он был уверен, что она старательно ведет дневник, куда заносит все, подобно тому как некоторые зверьки тащат в нору все, что им попадется. После его смерти она, конечно, станет писать мемуары. Он часто пытался застать ее за этим занятием, но это ему не удавалось, и он лишь пробовал иногда поддразнивать ее в надежде, что та проговорится, но все его уловки оставались безрезультатными.

Можно было поклясться, что в соседней комнате она тоже сидит не шевелясь, как и он, и что оба исподтишка следят друг за другом.

Помнит ли она, что включить радио надо ровно в пять часов?

С раннего утра дул яростный вечер, грозя снести крышу с дома и свалить стену, выходившую на запад. От ею бешеных наскоков содрогались окна; казалось, кто-то настойчиво стучится в них. По радио передали, что пароход-паром, курсирующий между Дьеппом и Ньюхейвеном, после трудного пути чуть было не вернулся в Англию и только после третьей попытки смог благополучно войти в гавань Дьеппа.

Тем не менее около одиннадцати часов утра Премьер-министр решил выйти, как обычно, на прогулку, укутавшись в старую шубу на меху с каракулевым воротником, свидетельницу стольких международных конференций - в Варшаве и Лондоне, в Москве и Оттаве.

- Неужели вы собираетесь сегодня гулять?- запротестовала сиделка мадам Бланш, увидев его одетым для прогулки.

Ей было известно, что, если ему чего-нибудь захочется, никому не удастся его отговорить, но каждый раз начинала безнадежную борьбу, заранее зная, что потерпит поражение.

- Доктор Гаффе только вчера говорил вам...

- Речь идет о моем здоровье или о здоровье моего доктора?

- Послушайте, господин Премьер-министр... Разрешите мне по крайней мере позвонить доктору и спросить его...

Он лишь пристально поглядел ей в лицо своими бледно-серыми глазами в газетных статьях их называли "стальными". Некоторое время она выдерживала его взгляд. Со стороны в такие минуты можно было подумать, что они ненавидят друг друга.

Может быть, терпя ее присутствие на протяжении многих лет, он и вправду ее ненавидел? Такой вопрос часто приходил ему в голову. Но ответить на него было трудно. Кто знает, может быть, она была единственным человеком, которого не подавляла его слава? Или же притворялась, что это так?

В прежние дни он без всяких колебаний разрешил бы этот вопрос, ибо был уверен в безошибочности своих суждений. Но по мере того как старел, становился более осторожным.

Во всяком случае, эта женщина-немолодая и не очень приятной наружности - начинала занимать его внимание больше, чем так называемые серьезные проблемы. Дважды в порыве гнева он выставлял ее за дверь и запрещал переступать порог своего дома. Кстати, он не разрешал ей ночевать в Эберге, и, хотя там была свободная комната, ей пришлось поселиться в деревне.

Но каждый раз она являлась как ни в чем не бывало к тому часу, когда ему полагалось делать уколы, и ее весьма заурядное лицо степенной пятидесятилетней женщины не носило следов какой-либо обиды, оставаясь по-прежнему невозмутимым.

Он не выбирал ее в сиделки! Десять лет тому назад, будучи в последний раз Премьер-министром, в конце трехчасовой речи, с которой ему пришлось выступить в палате депутатов против беспощадной оппозиции, он вдруг упал в обморок и, очнувшись, увидел ее рядом.

Он все еще помнил, как удивился, придя в себя на пыльном паркете, при виде этой женщины в белом халате, со шприцем в руке, единственной среди взволнованной толпы, чье лицо хранило безмятежное и успокаивающее выражение.

Некоторое время она ежедневно приходила делать ему уколы в особняк на улицу Матиньон, а после падения министерства стала появляться в его холостяцкой квартире на набережной Малакэ.

В ту пору Эберг был всего только небольшим домишком с садом, купленным по случаю, чтобы время от времени проводить там кратковременный отпуск. Когда он решил переехать в Эберг окончательно, она, не спрашивая его согласия, заявила:

- Я поеду с вами...

- А если мне не нужна сиделка?

- Вас все равно одного туда не отпустят. Надо, чтобы кто-то ухаживал за вами.

- Кто "не отпустит"?

- Во-первых, профессор Фюмэ...

Более тридцати лет Фюмэ был его врачом и другом.

- ... и эти господа...

Он понял ее. Само выражение его позабавило. И с того дня он сам стал так называть те несколько десятков человек-неужели их было так много?-которые управляли страной.

В понятие "эти господа" входили не только глава правительства и его министры, Государственный совет, Судебная магистратура, Французский государственный банк и некоторые бессменные должностные лица, но также и "Сюртэ Женераль" - управление безопасности на улице Соссэ, которое зорко следило за тем, чтобы с прославленным государственным деятелем не случилось ничего плохого.

Разве, чтобы охранять его, в соседнюю деревушку Бенувиль не прислали двух полицейских агентов, которые устроились в сельской гостинице, а третий жил с женой и детьми в Гавре и приезжал оттуда на мотоцикле, когда наступал его черед стоять на сторожевом посту в Эберге?