ПРОЛОГ. Остров начинал звенеть в твоей душе каждую весну, словно тонкая, искрящаяся на солнце сосулька. Но наступало лето с жарой, поездами, катерами, и звон утихал. А когда опять приходила весна, в гуле ветра вновь слышался настойчивый звон. И перед твоими глазами, как прозрачный мираж, появлялся далекий Остров. Он напоминал магнитную стрелку гигантского компаса, иногда – корабль, вспарывающий волны, или глубинную рыбу с костистой пастью. Но чаще всего – холодную сосульку, утыканную острыми солнечными бликами.
Ты рассматривал карту Острова, вчитываясь в незнакомые названия городов и поселков, читал куцые газетные сообщения о зимних буранах на Острове, осенних циклонах, весенних паводках... В людях, которые возвращались оттуда, ты невольно искал что-то необычное, а открытки и фотографии Острова рассматривал чуть ли не по квадратным сантиметрам.
Все это стало слишком навязчивым. И было уже неважно, понравится тебе Остров или нет, добьешься ты там чего-нибудь или вообще твоя жизнь после этого пойдет кособоком.
И наконец пришел день, когда ты сел в самолет.
Тихий, почти неслышный звон к тому времени превратился в настоящий гул, эхо, от которого не затихало от весны до весны.
Если говорят, что каждый должен убить своего льва, то, наверно, можно сказать, что каждый должен пройти через свой Остров. Впрочем, это почти одно и то же. Ты можешь вынести оттуда длинный рубль, плохие стихи или хороших друзей, ты можешь оттуда ничего не вынести, но главное – ты докажешь самому себе, что способен на такие вещи. Рано или поздно наступает день, когда ты вдруг ощущаешь пустоту и бессмысленность своей жизни. И вовсе не потому, что твоя жизнь в самом деле пуста. В этот момент гораздо важнее узнать свою критическую точку, узнать, где кончается твоя атмосфера.
Скажи, ты никогда не задавался вопросом – а для кого дальние дороги? Морские суда и самолеты – для кого? Для кого шумит тайга, плывут льдины, для кого маленькие купе островной узкоколейки?
Эти вопросы лишают уверенности, ты начинаешь сознавать однобокость своей жизни. Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради всего этого ты можешь отказаться от чего угодно, но – отказаться. Ты можешь в конце концов отказаться и от Острова, но сначала ты должен иметь его, быть там, иначе это будет не отказ, а лишение. А вот лишиться Острова заведомо, не глядя, ты не согласен.
* * *
Твоя критическая точка...
Твой испытательный полигон...
Ты проходишь через него и достигаешь вершины, издали кажущейся неприступной.
Друзья могут быть разочарованы твоей целью, они могут ни во что не ставить твои результаты, но ведь ты добирался до вершины не для того, чтобы хвастать этим. Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться вообще без сил, но ты стал сильнее, и это главное.
ИТАК, ОСЕНЬ. Тихая, сырая осень.
Идет какой-то смущающийся дождь, и взлетная полоса блестит, как большой проспект, с которого вдруг исчезли дома, деревья, памятники. Осталась только прямая и чистая дорога. В ее мокрой поверхности отражаются серые громады самолетов. По их клепаным бокам, будто покрытым гусиной кожей, рывками стекают капли дождя. Здесь, на земле, самолеты кажутся чужими и неуклюжими. Они угрюмо ждут, пока маленькие, суетливые люди закончат возню и можно будет взреветь восторженно и освобожденно, оттолкнуться и уйти к себе – в тяжелое, сырое небо.
Потом, когда наступили сумерки, ты медленно прошел через летное поле, ступая по мокрым бетонным плитам, по мелким морщинистым лужам, по листьям, занесенным сюда с деревьев, окружающих здание аэропорта. Листья казались выцветшими, они лежали на бетоне бледные и размокшие.
Тебя обогнал электрокар, и оранжевая куртка водителя тоже казалась какой-то бесцветной.
В свете прожекторов тускло поблескивало брюхо самолета. Концы прогнувшихся вниз крыльев скатывались в тумане. И конца очереди у трапа тоже не было видно. Плотная очередь, казалось, шла через все поле, выходила на шоссе и тянулась, тянулась, будто весь город выстроился к трапу, будто объявление о посадке прозвучало не только в здании аэропорта, но и в домах, на заводах, в кинотеатрах.
А потом по телу самолета пробежала нетерпеливая дрожь, он дернулся, торопясь пронесся по полосе, оттолкнулся и, успокоившись, ушел в туманное небо. Где-то внизу, под маскировочной сеткой тумана, текла широкая река, тлели огни катеров и барж. Среди огней миллионного города тихо светились на окраине два маленьких розовых окошка твоих стариков. Они сейчас хорошо слышали рев моторов, которые темнели и отплевывались искрами в нескольких метрах от тебя.
Через несколько минут показались звезды.
А город словно растворился в тумане. Не просто стал невидимым, нет, он исчез с лица земли на те несколько лет, пока тебя не будет здесь. И тощая пачка писем, что соберется у тебя, – это все, что от него осталось.
Самолет продолжал набирать высоту. Все свои успехи ты увозил с собой, а внизу, на земле, оставались неудачи. Отсюда, с высоты звездного неба, они казались псами, упустившими вдруг того, за кем так долго гнались и кого уже почти настигали. Их переполняла бессильная ярость, они метались, злобно кружились на месте, хрипя и брызжа слюной.
* * *
В Москве стоял мороз, и прозрачная поземка мела по белесым плитам аэродрома. В ясном ночном воздухе самолеты уже не казались угрюмыми существами из другого мира. Они сверкали разноцветными бликами, будто приглашая к тревожному и неожиданному празднику.
По пустынной дороге, в темном автобусе ты переехал из Внукова в Домодедово. Там на тебя сразу дохнуло бесконечными просторами, которые измерялись тысячами километров, сутками перелетов, часовыми поясами. И над пассажирами, как цены их шапок, невидимо витали цифры – количество километров, которые им предстояло пролететь. Твоя шапка стоила десять тысяч километров.
И опять самолет рванулся в небо, раскалывая и дробя мерзлый воздух. Москва, будто громадная плоская галактика, качнулась и ушла в сторону, постепенно уменьшаясь и бледнея. А самолет, вневременной космический корабль, уносил своих пассажиров не то в прошлое, не то в будущее. Для тебя же Остров был и прошлым, и будущим. Через пятнадцать часов он станет твоим настоящим.
Ночь кончилась неожиданно быстро, а утром где-то внизу медленно и величаво, как на глобусе, поплыли заснеженные горы Урала, замерзшие болота Западной Сибири, днем ты увидел горы Восточной Сибири, похожие на скомканную розовую бумагу. Потом приблизился Дальний Восток – сумрачный и туманный. Неожиданно кончились облака, будто отшатнулись назад, к материку, а под самолетом оказалась пустота, от которой сжималось сердце и метался по груди перепуганный холодок. На дне провала синело море. Это был Татарский пролив. Едва достигнув его середины, самолет начал снижаться, и сосулька в тебе зазвенела нестерпимо сильно, до сладкой, ноющей боли.
ИЗ ГАЗЕТ. Тайфун, который обрушился на острова Курильской гряды, приблизился сегодня к берегам Сахалина.
ФЕВРАЛЬ. ВЕЧЕР. Вечер наступил раньше обычного, это было заметно сразу. Уже к четырем часам сгустились сумерки, и небо налилось какой-то злобной силой. Над головой ощущалась тяжесть. Она настораживала, словно вот-вот должно произойти что-то значительное и неотвратимое. И темнело в этот день по-особенному, как в кинотеатре – со всех сторон сразу. Не было уже ни запада, ни востока, а солнце, закрытое плотными, набитыми снегом тучами, будто люстра, угасало прямо на глазах. А когда стемнело, в свете уцелевших после январского бурана фонарей, на фоне окон и витрин стало видно, как валит снег.
Психическая атака, иначе это не назовешь. Крупные снежинки шли сплошной массой, сталкиваясь и срастаясь друг с другом. Если б не холод, не ветер, то сугробы можно было бы сравнить со вскипающим молоком. Они набухали, росли, затопляя улицы, дворы, подбирались к подоконникам нижних этажей.
То, что мягкой тяжестью валилось сверху, вряд ли можно назвать снегом – словом, за которым еще с детства стоит что-то праздничное. Нет, это совсем не тот снег, который украшает новогодние улицы, новогодние ресницы и почти невесомо ложится на провода, на гроздья рябины, на крыши и заборы. Это была стихия, бессмысленная и беспощадная.
Есть мягкий ветерок – и есть ураган, выламывающий деревья из земли.
Есть волна, сверкающая теплыми бликами, – и есть цунами, которая легко перекатывается через острова, смывая дома и холмы.
Есть уютный костер – и есть лесной пожар, от которого выкипают озера.
Есть снег – и снег.
Машины исчезли с улиц еще в середине дня, и по городу разъезжали лишь тяжелые тягачи местного гарнизона. Их почти не было видно в снегопаде, и люди спешили втиснуться в сугробы, издали заслышав грохот сильных моторов, скрежет гусениц, едва разглядев размытый свет фар. Тягачами пытались если не расчистить, то хотя бы наметить место, где раньше была дорога. Потом, когда через несколько дней все утихнет, расчисткой можно будет заняться всерьез. После каждого бурана улицы превращались в глубокие узкие траншеи, а очередной снегопад заносил их быстро и намертво. За зиму дороги поднимались на несколько метров, и никого не удивляло, когда к весне машины проезжали на уровне второго этажа.
