Ирина Комарова
Сестра моя, Ольга
* * *
Темный больничный коридор был пуст. Естественно, три часа ночи. Врач остановился перед большим, в полстены, стеклом и посмотрел в палату. Спят. Вот и хорошо, вот и пусть спят. Он бесшумно двинулся дальше, к самому последнему боксу. На душе было гадко. Он никогда не относился с особым уважением к клятве Гиппократа, как и ко всем прочим клятвам, искренне считая их ритуальной бессмыслицей. Но до сих пор, нарушая по мелочам, в целом удавалось держаться, если не в границах врачебной этики, то, хотя бы, в рамках собственных понятий о приличиях. Ну, и Уголовного Кодекса, естественно. А сейчас придется их переступить, сделать шаг, который раз и навсегда превратит его в преступника. И не жилось ведь спокойно этой дуре! Нет, нынешние свободные времена баб окончательно испортили. Сидела бы она дома, смотрела за своими кастрюлями, вместо того, чтобы лезть в чужие дела – всем было бы лучше. А теперь…
Около ее бокса врач снова остановился. Всплыло откуда-то из подсознания: «грех на душу».
«Вот именно, эта кошелка своим любопытством людям жизнь портит, а мне теперь грех на душу брать. Черт, надо же, как противно. Я же не киллер какой-нибудь, у меня совсем другая профессия. Я привык лечить людей а не… Ладно, хватит об этом думать. Решение принято, теперь надо дело делать. И потом, эта женщина все равно не выживет. Она вообще, должна была умереть еще несколько часов назад, это чистая случайность, что ей удалось спастись. Пусть Господь подарил ей эти несколько часов жизни, конечный результат не изменится. Даже если я откажусь, если сейчас повернусь и уйду, все равно ничего не изменится. Те, кому она перешла дорогу, сумеют найти другого человека и другой способ. Еще несколько часов, еще день, даже два – все равно, живой из больницы она не выйдет. Просто обещанные деньги получит кто-то другой. И еще неизвестно, что они с этой женщиной сотворят! А я, по крайней мере, сделаю все аккуратно, она даже и не заметит ничего.»
Врач осторожно потянул на себя дверную ручку и вошел в бокс. Женщина тут же открыла глаза и улыбнулась. Он, немного напряженно, улыбнулся в ответ, сделал пару шагов и присел на стул, стоящий у кровати. Негромко, участливо, спросил:
– Ну как? Болит?
– Болит, – тихо ответил она. – Не очень сильно, терпеть можно. Вот только заснуть не получается.
– Ну, зачем же терпеть. Сейчас я вам обезболивающее уколю и сразу станет лучше. Заснете, вам надо спать побольше, силы восстанавливать. Давайте руку, я вам внутривенно, чтобы быстрее подействовало.
Она послушно протянула руку и зажмурилась, объяснив совсем по-детски:
– Боюсь уколов. Не могу видеть, как иголка кожу протыкает.
Врач был почти благодарен ей за это. Теперь он вполне мог представить себе, что перед ним и не человек вовсе, а всего лишь манекен. Дальше все действия привычные, чисто механические. Мазнуть по коже проспиртованной ваткой, взять подготовленный шприц… вены просто идеальные, никаких проблем… ввести лекарство… снова прижать ватку…
– Теперь зажмите, согните локоть. Вот и все.
– Спасибо большое, – женщина снова улыбалась, доверчиво глядя на него.
Врач судорожно вздохнул, тоже попытался растянуть губы. Все-таки, когда она не смотрела, было намного легче.
– Все будет хорошо, – пообещал он внезапно осипшим голосом. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – эхом откликнулась женщина.
Он судорожно кивнул, быстро вышел, прикрыл за собой дверь и прислонился к прохладной стене. Все. Он сделал это. Он честно заработал свои деньги. Сейчас эта женщина заснет и никогда уже не проснется.
Двигаясь медленно, как сомнамбула, врач вернулся в ординаторскую, упал на короткий жесткий диванчик. Мыслей не было – только полное опустошение и жуткая усталость. Он прикрыл глаза и тут же перед ним замаячила бледная рука с идеальными венами. Выругался, вскочил, широким злым шагом подошел к окну. Из стоящего на подоконнике графина с кипяченой водой налил полный стакан, залпом выпил.
«Глупости. Все это глупости. Не я, так другой, она все равно была обречена. А я, по крайней мере, сделал это профессионально, безупречно профессионально. Да люди молятся о такой легкой смерти! Дай Бог мне самому так умереть – без боли, без мучений… не сейчас, конечно, когда-нибудь, – он посмотрел на пустой стакан, снова налил воды. – Ничего, прорвемся. Денежка, опять же, немалая, капнула. Я, конечно, теперь у этих подонков на крючке, но это не страшно. Они у меня тоже. Значит, в дальнейшем будем взаимовыгодно сотрудничать. А если кто-то думает, что врачи обязаны придерживаться всяких идиотских принципов при такой зарплате, то он может катиться к черту. Точнее, ко всем чертям. Сначала надо обеспечить человеку приличную жизнь, а потом рассуждать о порядочности, вот так!»
Второй стакан он выпил медленно, уже не торопясь, но снова до дна. В горле было по-прежнему, сухо. Очевидно, водой тут не обойдешься. Не сообразил, надо было заготовить заранее коньячку. Впрочем, какие проблемы? Слава богу, в медицинском учреждении всегда найдется, чем снять стресс. И даже к сестрам идти не надо. В шкафу, за папками с историями болезней, стоит бутылечек со спиртом, «на всякий пожарный случай». А вот он и наступил, тот самый «пожарный».
С бутылкой в одной руке и стаканом в другой, он вернулся к подоконнику, к графину с водой. Несколько выверенных до автоматизма движений и «восстанавливающий силы эликсир» готов. Врач глубоко вдохнул, сделал большой глоток и зажмурился.
«Да-а, это тебе не кипяченая водичка, – глотнул еще раз и нежно посмотрел на прозрачную жидкость в стакане, взболтал ее. Теперь уже сам, сознательно, представил шприц в своих пальцах, иглу, легко входящую в вену, ватку, прижатую двумя пальцами, и вдруг захихикал. – Зачем, спрашивается, надо было дезинфицировать место укола? Ей теперь никакие заражения не страшны.»
Какое странное лето в этом году получилось. То есть, само по себе – лето, как лето, ничего особенного. Странно было то, что Дашка уехала, почти на три недели. И не просто так, отдыхать в какой-нибудь бывший пионерлагерь, нет! Она прошла конкурсный отбор в детский оркестр и, захлебываясь от восторга и сознания собственной гениальности, укатила в лесной пансионат, которому выпала честь принимать ораву музыкально одаренной мелюзги. Называлось это мероприятие строго и торжественно: оркестровая сессия.
Естественно, что сначала Дашка, впервые за свои четырнадцать лет получившая возможность, выехать из города, прыгала от восторга. Впрочем, очень быстро она спохватилась:
– Тетечка, а как же мамина годовщина? Может мне разрешат отлучиться на денек?
– Даже не надейся, – сразу разочаровала ее Наташа. – Я за тобой приехать не смогу, а одну тебя никто не отпустит.
– Но как же тогда?
– Ничего страшного. Вернешься – съездим еще раз, вместе. А четырнадцатого я от тебя цветы положу.
Уговорить девочку было не так уж сложно – ей действительно, очень хотелось поехать. Тем более, что кроме активной оркестровой работы, ребятам обещали и массу развлечений. Пятого августа, в назначенный для отъезда день, Наташа проводила племянницу на вокзал, посадила в электричку, помахала рукой и осталась одна. Ритм жизни сразу замедлился и образовалась масса свободного времени. Не надо было бежать домой с работы, не надо было вскакивать пораньше, чтобы приготовить для Дашки завтрак (собственно, готовить Наташа вообще перестала – жила на бутербродах и кофе), отпала необходимость проверять позанималась ли Дашка скрипкой, вести с ней воспитательные беседы, резко убавилась стирка, да и в уборке не было особой необходимости – почему-то даже пыль не садилась.
С одной стороны, это было хорошо. С другой… Дашки не хватало. Наташа так привыкла к тому, что девочка составляет неотъемлемую часть ее жизни, что не могла бы скучать по ней больше, даже если бы та была ее родной дочерью. Но, вступая в противоречие со всеми законами природы, существовала еще и третья сторона. Именно сегодня, четырнадцатого августа, Наташа была рада, что племянница в лагере. Если бы они собирались на кладбище вместе, как обычно, то ни за что не выбрались бы раньше обеда – в каникулы Дашка моментально становилась страшной копушей, да и поспать любила подольше. А так, Наташа вскочила – еще семи не было, выпила чашку кофе, схватила приготовленную с вечера сумку, цветы и, по холодку, отправилась на автобусную остановку. «По холодку» – это было прекрасным объяснением, если бы во дворе встретилась какая-нибудь из любопытных соседок. На самом деле, Наташа понимала, что торопится на кладбище совсем по другой причине. Она хотела, наконец, подкараулить Игоря.
Вот уже двенадцать лет, приезжая на кладбище, они с Дашкой находили на Олиной могиле четыре крупные темно-красных розы. Когда Наташа в первый раз увидела эти цветы, у нее была настоящая истерика. Она сбросила розы на дорожку и топтала до тех пор, пока стебли, смешавшись с лепестками, не превратились в грязно-бурую массу. А потом они с Дашкой долго-долго сидели прямо на земле (лавочки тогда еще не было), и плакали. Наташа от горя, от безысходности и непоправимости случившегося, а трехлетняя малышка прижималась к ней всем своим хрупким маленьким тельцем и ревела от страха – она никогда еще не видела свою ласковую тетю в таком состоянии.
