Гилберт Адэр - Убийство в стиле

Дорогой Уолтер!

Когда в восхищении от «Хода Роджера Мургатройда» вы пожелали, чтобы я написал продолжение, я тут же отверг такую идею, сославшись на то, что всегда считал делом чести никогда не повторяться. Позднее, однако, мне пришло в голову, что я ни разу еще не писал продолжений (во всяком случае, собственных книг), а потому, согласно — признаю, несколько передернутому логическому выводу, — продолжение, написанное сейчас, знаменует для меня абсолютно новое направление. И если, перефразируя метафору Хичкока, беллетристика тоже может быть куском торта, надеюсь, вы оставили местечко для второго куска.

Гилберт

— Черти полосатые в клеточку!

Этот голос…

Старший инспектор Трабшо (или, если быть педантично точным — старший инспектор Трабшо в отставке, прежде подвизавшийся в Скотленд-Ярде) только что вошел в чайную комнату отеля «Ритц», взыскуя отдыха ногам и освежения нёбу, а пока он тщился привлечь взгляд какой-нибудь официантки, и раздался голос, заставивший его окаменеть на месте. Сказать правду, «Ритц» не был тем заведением, которое он удостаивал своими посещениями при обычных обстоятельствах, и, уж во всяком случае, не ради исходящей паром чашки с чаем, которой он жаждал вот уже час. Он никогда не любил швыряться деньгами, и еще меньше с тех пор, как вынужден был научиться существовать на пенсию старшего полицейского инспектора, да и какое-нибудь кафе-кондитерская «Лайонз» куда больше отвечало бы его заведомо плебейским вкусам, которых он и не думал стыдиться. Но волею случая он оказался в наиболее фешенебельном конце Пиккадилли, где единственное заурядное кафе заполняли секретарши и стенографистки, громогласно делившиеся друг с другом тяготами и треволнениями своих служебных дней, которые все завершались одновременно. Следовательно, кроме «Ритца», выбирать было не из чего. И он подумал, поймав себя на переоценке ценностей: а почему бы и нет? В бурю — любой старый порт!

И вот он оказался в этой корректно-элегантной зале — зале, где мелодичное жужжание разговоров высших классов гармонично диссонировало (если такой оксюморон допустим) с серебряным перезвоном безупречных столовых приборов, в зале, где в жизни своей не бывал и не думал бывать — и не успел он сориентироваться, как наткнулся на кого-то из своего прошлого.

Окликнувшая его особа сидела в одиночестве за столиком вблизи двери, и ее лицо еле выглядывало из-за неустойчивой стопки зеленых (цвет детективного чтива) книжек в мягкой обложке издательства «Пингвин». Едва он повернул к ней голову, как ее голос снова прогремел:

— Чтоб мне пусто было! Неужто мои слезящиеся глаза меня обманывают, или это правда мой старый партнер по розыску, инспектор Копушинг?

Теперь Трабшо посмотрел прямо на нее.

— Ну-ну-ну! — воскликнул он с удивлением. Затем кивнул, и в его голосе почти незаметно появилась нотка сарказма. — О да, это и правда Копушинг. Копушинг, он же Трабшо.

— Так это вы! — сказала Эвадна Маунт, известнейшая создательница детективных тайн, игнорируя легкое, но многозначительное изменение его тона. — И вы действительно помните меня после стольких лет?

— А как же иначе? Это ведь существеннейшая часть моей работы — не забывать ни единого лица, — засмеялся Трабшо.

— Ох! — сказала слегка осекшаяся романистка.

— Однако, — добавил он тактично, — мы с вами познакомились после того, как я вышел на пенсию, не так ли? Из чего следует, что в данном случае воспоминание это личное, а не профессиональное. Собственно говоря, — закончил он, — напоминанием был голос. — Вновь прозвучала та же саркастическая нотка: — И эта неуважительная кличка.

— О, вы должны извинить мою шутливость. «Она говорит так только потому, что знает, как это щекочет», э? Боже мой, это и правда вы!

— Да, много воды утекло, верно? — сказал Трабшо ошеломленно, пожимая ей руку. — Очень-очень много!

— Так садитесь же, садитесь. Дайте облегчение своим мозгам, ха-ха-ха! Потолкуем о старых временах, да и о новых временах тоже, если предпочтете. Конечно, если только, — сказала она, подчеркнуто понижая голос до театрального шепота, — если только у вас тут не назначено романтическое свидание. Если так, вы меня знаете, я никак не хочу быть de trop[1].

Трабшо опустился на стул напротив Эвадны Маунт, и его широкие боксерские плечи всколыхнулись, когда он одернул брюки на коленях.

— Никаких романтических свиданий в моей жизни не бывало, — сказал он без малейшего видимого сожаления. — Я познакомился с моей покойной хозяюшкой, Энни ее звали, когда мы учились в одном классе. Я женился на ней, едва нам перевалило за двадцать, желторотым констеблем. Свадьбу мы сыграли — очень даже шикарную — в зале железнодорожного отеля в Биконсфилде. И до самой ее кончины, теперь тому уже десять лет, я ни разу назад не смотрел. Да и по сторонам тоже, если вы понимаете, о чем я.

Эвадна Маунт откинулась на спинку стула и по-дружески оценила старшего инспектора.

— Какую очаровательную, какую уютную, какую завидно обыденную жизнь вы, по-видимому, ведете, — вздохнула она, и, возможно, вовсе не хотела, чтобы ее одобрение этой жизни прозвучало снисходительным, пусть оно и прозвучало так. — Да, совершенно верно, я теперь вспомнила. В последний раз, когда мы встречались, ну, из-за убийства в ффолкс-Мэноре[2], вы как раз овдовели. И вы говорите, это было десять лет назад? Просто не верится.

— И какие же это были десять лет, э? И война вам, и блиц, и День победы над Германией, и День победы над Японией, а теперь вот этот, так называемый послевоенный мир. Не знаю, как вы, мисс Маунт, но я нахожу, что Лондон изменился до неузнаваемости, и отнюдь не к лучшему. Только сплошь спекулянты, как я погляжу, вышибалы, воротилы черного рынка, автобандиты и шайки по контрабанде нейлона, о которых все время читаешь. А нищие! Нищие прямо здесь, на Пиккадилли! Последние полчаса я прогуливался по Грин-парк, но более не вытерпел! Меня непрерывно допекали чумазые уличные оборвыши, клянча пенни, а затем они обозвали меня «недопесок Гиммлер»… виноват, «недопесок Имле», когда ничего не выклянчили. И сюда я зашел главным образом в поисках тишины и покоя.

— М-м-м, — согласилась романистка. — Должна сказать, это место у меня с вами не ассоциируется.

— Так и есть. Я выглядывал какой-нибудь простой, обычный, всегда-вам-рады кафетерий. Вы же, как погляжу, здесь как у себя дома.

— Так и есть. Я каждый день заглядываю сюда в это время выпить чаю.

Их непринужденную беседу прервала седовласая официантка в белой наколке, выжидательно зависшая над Трабшо.

— Только чаю, мисс. И скажите, чтобы заварили покрепче.

— Обязательно, сэр. Не желаете к чаю хлеба с маслом? Огуречные сандвичи, может быть?

— Большое спасибо, нет. Только чаю.

— Сию минуту, сэр.

Обозрев соседние столики, главным образом оккупированные пухлыми, упитанными и титулованными вдовицами, чьи боа дремотно обвивали шеи, будто столь же пухлые, упитанные, одомашненные лисицы, Трабшо вновь повернулся к Эвадне Маунт.

— Сейчас столько говорят о воздержанности. А здесь никаких признаков оной что-то не видно.

Романистка благосклонно ему улыбнулась.

— Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, — ответила она голосом, звучание которого обычно было столь зычным, что скажи она всего лишь: «пожалуйста, передайте мне сахарницу», все равно даже через четыре столика головы оборачивались бы к ним. — Война все усложнила. Изменился не только Лондон, изменилась вся страна, да, наверное, и весь мир. Ни хороших манер, ни уважительности, ни почтения. Не то, что в наши дни.

Но ведь знаете, Трабшо, эти чумазые беспризорники, которых вы упомянули, эти маленькие оборвыши с впалыми щеками? Не забывайте, что всего пару лет назад бомбы Люфтваффе выгоняли их из дома, лишали родного крова. Когда они оскорбляют вас, называя «недопесок Имле», это же для них не просто фамилия. Вполне возможно, что наци повинны в смерти их матерей или отцов, или десятка их школьных приятелей. В эти страшные, испытующие времена нам всем, я убеждена, следует быть терпимее обычного.

Трабшо понял ее намек.

— Вы, разумеется, правы. Я просто антисоциальный ворчащий брюзга, закоснелый старый хрыч.

— Чушь! — сказала Эвадна Маунт. — Последний раз я вас видела десять лет назад, и вы ничуточки не постарели, просто поразительно.

— Теперь, когда я пригляделся, то вижу, что и вы нисколько не постарели. И, бьюсь об заклад, если я встречу вас еще через десять лет, вы все равно не постареете ни на йоту. Время-таки просто остановилось, во всяком случае — для вас. Ну, и для меня тоже, если вы так говорите. И, конечно, для Алексы Бэддели. Она тоже вроде бы нисколько не стареет.